Хлопочите, маменька! Хлопочите скорей!
Бальзаминова достает из шкафа водку и закуску и ставит на стол.
Вот, пей, да и говори уж что-нибудь одно.
Бальзаминова (наливает рюмку). Кушайте на здоровье!
Красавина. Выпью, куда торопиться-то.
Бальзаминов. Ну, ну, поскорее! А то я умру сейчас, уж у меня под сердце начинает подступать.
Красавина. Ишь ты какой скорый! Куда нам торопиться-то! Над нами не каплет.
Бальзаминов. Что ж она не говорит! Маменька, что она не говорит? Батюшки, умираю! Чувствую, что умираю! (Садится.)
Красавина. Не умрешь! А и умрешь, так и опять встанешь. (Берет рюмку.) Ну, честь имею поздравить! (Пьет.)
Бальзаминова. С чем, матушка, с чем?
Красавина. Как с чем! А вот стрелец-то твой подстрелил лебедь белую.
Бальзаминова. Неужли, матушка, вправду? Слышишь, Миша?
Бальзаминов. Говорите что хотите, я умер,
Красавина. Много он маху давал, а теперь попал – под самое под правое крылышко.
Бальзаминова. В последнее-то время, знаете ли, много с нами таких несчастных оборотов было, так уж мы стали очень сумнительны.
Красавина. Да что тут сумлеваться-то! Хоть завтра же свадьба! Так он ей понравился, что говорит: «Сейчас подавай его сюда!» Ну сейчас, говорю, нехорошо, а завтра я тебе его предоставлю. «А чтоб он не сумлевался, так вот снеси ему, говорит, часы золотые!» Вот они! Отличные, после мужа остались. Ну, что, ожил теперь?
Бальзаминов (вскакивает). Ожил! Ожил! Давай их сюда! (Берет часы.) Что ж это, маменька, я вас спрашиваю?
Бальзаминова. Это тебе за долгое твое терпенье счастье выходит.
Красавина. А ты помнишь наш уговор? Ты на радостях-то не забудь!
Бальзаминов. Ты просила две?
Красавина. Две.
Бальзаминов. Ну, так вот ты знай же, какой я человек! Маменька, смотрите, какой я человек! Я тебе еще пятьдесят рублей прибавлю.
Красавина. Ишь ты, расщедрился! Ну, да уж нечего с тобой делать, и то деньги.
Бальзаминов. Маменька, уж вы теперь смотрите за мной, как бы со мной чего не сделалось. Батюшки мои! Батюшки мои! (Прыгает от радости.) Я теперь точно новый человек стал. Маменька, я теперь не Бальзаминов, а кто-нибудь другой!
Красавина. Давай пляску сочиним на радости!
Бальзаминов. Давай! А вы, маменька, говорили, что я сделать ничего не умею! А ты говорила, что я дурак!
Красавина. Я, брат, и теперь от своих слов не отступлюсь.
Бальзаминова. А ты, Миша, не обижайся! Пословица-то говорит, что «дуракам счастье». Ну, вот нам счастье и вышло. За умом не гонись, лишь бы счастье было. С деньгами-то мы и без ума проживем.
Бальзаминов. Еще бы! На что мне теперь ум? A давеча, маменька, обидно было, как денег-то нет, да и ума-то нет, говорят, А теперь пускай говорят, что дурак: мне все одно.
Красавина. А то вот еще есть пословица. Ты долго за невестами ходил?
Бальзаминов. Долго.
Красавина. А пословица-то говорит: «За чем пойдешь, то и найдешь».
Бальзаминова. И то, матушка, правда.
Бальзаминов (Красавиной). Ну, давай плясать! Становись!
Сваха становится в позу.
Комментарии
Впервые пьеса была опубликована в журнале «Время», 1861. №9.
Комедия «За чем пойдешь, то и найдешь» была, видимо, закончена Островским в первой половине августа 1861 года. Она является последней частью трилогии о Бальзаминове.
Отсылая новое свое произведение в Петербург Ф. М. Достоевскому для напечатания в журнале «Время», драматург писал:
«Милостивый государь, Федор Михайлович. Посылаю Вам пьеску, которую обещал для Вашего журнала. Нездоровье помешало моей работе, и я кончил ее позже, чем желал бы. Когда прочтете эту вещь, сообщите мне в нескольких строках Ваше мнение о ней, которым я очень дорожу. Вы судите об изящных произведениях на основании вкуса: по-моему, это единственная мерка в искусстве. Вы меня крайне обяжете, если выскажете свое мнение совершенно искренно и бесцеремонно» (т. XIV, стр. 89–90).
Достоевский ответил драматургу 24 августа 1861 года:
«Вашего несравненного „Бальзаминова“ я имел удовольствие получить третьего дня… Что сказать Вам о Ваших „сценах“? Вы требуете моего мнения совершенно искреннего и бесцеремонного. Одно могу отвечать: прелесть. Уголок Москвы, на который Вы взглянули, передан так типично, что будто сам сидел и разговаривал с Белотеловой. Вообще, эта Белотелова, девица, сваха, маменька и, наконец, сам герой, – это до того живо и действительно, до того целая картина, что теперь, кажется, у меня она вовек не потускнеет в уме… из всех Ваших свах Красавина должна занять первое место. Я ее видал тысячу раз, я с ней был знаком, она ходила к нам в дом, когда я жил в Москве лет десяти от роду; я ее помню» («Ф. М. Достоевский, Письма», ГИЗ, 1928, стр. 306).
Достоевский организовал у себя чтение пьесы и об интересных для автора впечатлениях слушателей также сообщал в письме:
«…Некоторые из слушателей и из слушательниц вашей комедии уже ввели Белотелову в нарицательное имя. Уже указывают на Белотелову и отыскивают в своей памяти девиц Пеженовых» (там же).
Неудачно сложилась театральная судьба «Женитьбы Бальзаминова». Островский просил заведующего репертуарной частью петербургских императорских театров П. С. Федорова принять его новую пьесу «так же благосклонно, как и все прежние» (т. XIV, стр. 89). Но истинное отношение к драматургу со стороны этого чиновника-администратора, как и вообще театрального начальства, бывшее и прежде далеко не благосклонным, теперь обнаружилось открыто – Литературно-театральный комитет, состоявший в большинстве из недоброжелателей Островского, рассмотрев пьесу, постановил: «Не одобряется к представлению». Как тяжело воспринял писатель это оскорбительное постановление, видно из его письма от 26 октября 1861 года, адресованного тому же Федорову:
«Давно я слышал, что пьеса моя „За чем пойдешь…“ забракована комитетом, но не верил этому, как делу совершенно невероятному. Теперь эти слухи подтвердились. Как могло это случиться? И по моему собственному убеждению, да и по отзыву людей, наиболее заслуживающих доверия, эта пьеса нисколько не хуже других моих пьес, пропущенных комитетом, не говоря уже о множестве переводных и оригинальных произведений других авторов. Моя вещь не пропущена, а бездна вещей, совершенно никуда не годных, пропускается комитетом… Из всего этого при самом беспристрастном взгляде можно вывести только одно заключение, и именно явное недоброжелательство ко мне комитета» (т. XIV, стр. 91).
Глубоко возмущенный, но лишенный возможности публично обжаловать заключение Литературно-театрального комитета, Островский приходит к мысли о том, что дальнейший его честный писательский труд для сцены невозможен.
«Поверьте, – писал он тому же Федорову, – что этот поступок комитета оскорбителен не для одного меня в русской литературе, не говоря уже о театре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Бальзаминова достает из шкафа водку и закуску и ставит на стол.
Вот, пей, да и говори уж что-нибудь одно.
Бальзаминова (наливает рюмку). Кушайте на здоровье!
Красавина. Выпью, куда торопиться-то.
Бальзаминов. Ну, ну, поскорее! А то я умру сейчас, уж у меня под сердце начинает подступать.
Красавина. Ишь ты какой скорый! Куда нам торопиться-то! Над нами не каплет.
Бальзаминов. Что ж она не говорит! Маменька, что она не говорит? Батюшки, умираю! Чувствую, что умираю! (Садится.)
Красавина. Не умрешь! А и умрешь, так и опять встанешь. (Берет рюмку.) Ну, честь имею поздравить! (Пьет.)
Бальзаминова. С чем, матушка, с чем?
Красавина. Как с чем! А вот стрелец-то твой подстрелил лебедь белую.
Бальзаминова. Неужли, матушка, вправду? Слышишь, Миша?
Бальзаминов. Говорите что хотите, я умер,
Красавина. Много он маху давал, а теперь попал – под самое под правое крылышко.
Бальзаминова. В последнее-то время, знаете ли, много с нами таких несчастных оборотов было, так уж мы стали очень сумнительны.
Красавина. Да что тут сумлеваться-то! Хоть завтра же свадьба! Так он ей понравился, что говорит: «Сейчас подавай его сюда!» Ну сейчас, говорю, нехорошо, а завтра я тебе его предоставлю. «А чтоб он не сумлевался, так вот снеси ему, говорит, часы золотые!» Вот они! Отличные, после мужа остались. Ну, что, ожил теперь?
Бальзаминов (вскакивает). Ожил! Ожил! Давай их сюда! (Берет часы.) Что ж это, маменька, я вас спрашиваю?
Бальзаминова. Это тебе за долгое твое терпенье счастье выходит.
Красавина. А ты помнишь наш уговор? Ты на радостях-то не забудь!
Бальзаминов. Ты просила две?
Красавина. Две.
Бальзаминов. Ну, так вот ты знай же, какой я человек! Маменька, смотрите, какой я человек! Я тебе еще пятьдесят рублей прибавлю.
Красавина. Ишь ты, расщедрился! Ну, да уж нечего с тобой делать, и то деньги.
Бальзаминов. Маменька, уж вы теперь смотрите за мной, как бы со мной чего не сделалось. Батюшки мои! Батюшки мои! (Прыгает от радости.) Я теперь точно новый человек стал. Маменька, я теперь не Бальзаминов, а кто-нибудь другой!
Красавина. Давай пляску сочиним на радости!
Бальзаминов. Давай! А вы, маменька, говорили, что я сделать ничего не умею! А ты говорила, что я дурак!
Красавина. Я, брат, и теперь от своих слов не отступлюсь.
Бальзаминова. А ты, Миша, не обижайся! Пословица-то говорит, что «дуракам счастье». Ну, вот нам счастье и вышло. За умом не гонись, лишь бы счастье было. С деньгами-то мы и без ума проживем.
Бальзаминов. Еще бы! На что мне теперь ум? A давеча, маменька, обидно было, как денег-то нет, да и ума-то нет, говорят, А теперь пускай говорят, что дурак: мне все одно.
Красавина. А то вот еще есть пословица. Ты долго за невестами ходил?
Бальзаминов. Долго.
Красавина. А пословица-то говорит: «За чем пойдешь, то и найдешь».
Бальзаминова. И то, матушка, правда.
Бальзаминов (Красавиной). Ну, давай плясать! Становись!
Сваха становится в позу.
Комментарии
Впервые пьеса была опубликована в журнале «Время», 1861. №9.
Комедия «За чем пойдешь, то и найдешь» была, видимо, закончена Островским в первой половине августа 1861 года. Она является последней частью трилогии о Бальзаминове.
Отсылая новое свое произведение в Петербург Ф. М. Достоевскому для напечатания в журнале «Время», драматург писал:
«Милостивый государь, Федор Михайлович. Посылаю Вам пьеску, которую обещал для Вашего журнала. Нездоровье помешало моей работе, и я кончил ее позже, чем желал бы. Когда прочтете эту вещь, сообщите мне в нескольких строках Ваше мнение о ней, которым я очень дорожу. Вы судите об изящных произведениях на основании вкуса: по-моему, это единственная мерка в искусстве. Вы меня крайне обяжете, если выскажете свое мнение совершенно искренно и бесцеремонно» (т. XIV, стр. 89–90).
Достоевский ответил драматургу 24 августа 1861 года:
«Вашего несравненного „Бальзаминова“ я имел удовольствие получить третьего дня… Что сказать Вам о Ваших „сценах“? Вы требуете моего мнения совершенно искреннего и бесцеремонного. Одно могу отвечать: прелесть. Уголок Москвы, на который Вы взглянули, передан так типично, что будто сам сидел и разговаривал с Белотеловой. Вообще, эта Белотелова, девица, сваха, маменька и, наконец, сам герой, – это до того живо и действительно, до того целая картина, что теперь, кажется, у меня она вовек не потускнеет в уме… из всех Ваших свах Красавина должна занять первое место. Я ее видал тысячу раз, я с ней был знаком, она ходила к нам в дом, когда я жил в Москве лет десяти от роду; я ее помню» («Ф. М. Достоевский, Письма», ГИЗ, 1928, стр. 306).
Достоевский организовал у себя чтение пьесы и об интересных для автора впечатлениях слушателей также сообщал в письме:
«…Некоторые из слушателей и из слушательниц вашей комедии уже ввели Белотелову в нарицательное имя. Уже указывают на Белотелову и отыскивают в своей памяти девиц Пеженовых» (там же).
Неудачно сложилась театральная судьба «Женитьбы Бальзаминова». Островский просил заведующего репертуарной частью петербургских императорских театров П. С. Федорова принять его новую пьесу «так же благосклонно, как и все прежние» (т. XIV, стр. 89). Но истинное отношение к драматургу со стороны этого чиновника-администратора, как и вообще театрального начальства, бывшее и прежде далеко не благосклонным, теперь обнаружилось открыто – Литературно-театральный комитет, состоявший в большинстве из недоброжелателей Островского, рассмотрев пьесу, постановил: «Не одобряется к представлению». Как тяжело воспринял писатель это оскорбительное постановление, видно из его письма от 26 октября 1861 года, адресованного тому же Федорову:
«Давно я слышал, что пьеса моя „За чем пойдешь…“ забракована комитетом, но не верил этому, как делу совершенно невероятному. Теперь эти слухи подтвердились. Как могло это случиться? И по моему собственному убеждению, да и по отзыву людей, наиболее заслуживающих доверия, эта пьеса нисколько не хуже других моих пьес, пропущенных комитетом, не говоря уже о множестве переводных и оригинальных произведений других авторов. Моя вещь не пропущена, а бездна вещей, совершенно никуда не годных, пропускается комитетом… Из всего этого при самом беспристрастном взгляде можно вывести только одно заключение, и именно явное недоброжелательство ко мне комитета» (т. XIV, стр. 91).
Глубоко возмущенный, но лишенный возможности публично обжаловать заключение Литературно-театрального комитета, Островский приходит к мысли о том, что дальнейший его честный писательский труд для сцены невозможен.
«Поверьте, – писал он тому же Федорову, – что этот поступок комитета оскорбителен не для одного меня в русской литературе, не говоря уже о театре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12