Положение казалось отчаянным.
Однако выход понемногу нашелся сам собой, как всегда бывает в жизни.
Во-первых, из части наконец пришел аттестат на денежное довольствие, на который Петя уже перестал надеяться. Он сразу получил жалованье за два месяца.
Но этого мало.
Корнет Гурский надоумил Петю подать два прошения: одно в комитет Красного Креста, а другое в бывшее ведомство императрицы Марии - на предмет получения единовременного пособия в одном месте "за ранение", а в другом-"на лечение".
– Лично я уже оторвал в каждом ведомстве по два раза, - сказал корнет, - дай бог здоровья доблестному Красному Кресту и бывшей августейшей старушке Марии Федоровне, чего и вам желаю от господа бога, ура!
При этом он несколько раз быстро и мелко перекрестился, словно бы отмахиваясь от мух.
– С вас грандиозный магарыч! - крикнул он, когда Петя отправился за ответом.
К своему крайнему удивлению, Петя без звука получил в обоих местах по сто рублей. В Красном Кресте ему дали три невзрачных, куцых керенки какого-то ненадежного буро-коричневого цвета, с плохими водяными знаками и двуглавыми орлами без корон, отчего они напоминали каких-то странных уродливых гусей; две керенки были достоинством каждая в сорок рублей, одна в двадцать.
Зато в ведомстве бывшей императрицы Марии щегольской военный чиновник подал Пете совершенно новенькую, хрустящую романовскую сторублевку с божественными водяными знаками, радужной сеткой и портретом величественно-снисходительной пожилой немки Екатерины Второй.
Петя до сих пор никак не предполагал, что пустяковая дырочка в верхней трети бедра может доставить человеку такие материальные выгоды.
Столько денег Петя сроду не только не держал в руках, но даже никогда не видел.
Правда, это были уже далеко не прежние, довоенные рубли - теперь они стоили гораздо меньше, - но все же Петя почувствовал себя богачом.
Из лазарета он вернулся даже не на простом извозчике, а на так называемом "штейгере", то есть в экипаже на резиновом ходу, с двумя фонарями на козлах и откидным верхом, и подкатил к лазарету с таким блеском, что Мотя, дежурившая внизу, у гардероба, всплеснула руками:
– Смотрите, какой он шикарный!
– Спрашиваешь! - подмигнул ей Петя.
Он понял, что ему опять стало везти. Он знал по опыту, что если раз повезло, то теперь будет везти долго. И он не ошибся. Для него началась полоса везения. Все делалось, как по щучьему велению.
Едва он подумал, что не худо бы послать Чабана в часть за вещами - благо теперь это было совсем недалеко, так как Румынский фронт уже приближался к Днестру, - как в ту же минуту в палату вошла какой-то легкой, несвойственной ей танцующей походкой Раечка, бросилась к Пете на шею - вся красная от непомерного волнения, с полными слез, сияющими, счастливыми глазами, крича на весь лазарет:
– Петька, вообрази себе! Вчера вернулся Георгий! Абсолютно целый, абсолютно невредимый, абсолютно красавчик. Жорка, иди сюда!
И тут же из-за спины Раечки выросла крупная, неуклюжая фигура Колесничука, который втащил в палату так называемый гюнтер - походный офицерский сундучок со складной кроватью - и поставил его перед Петей.
– Получай свои вещи.
– Ты гений, Игорь Северянин! Вообрази, я сижу абсолютно голый и босой.
– Я так и думал, что ты обрадуешься.
– Ну, брат, ты себе не можешь представить, как это кстати. Это, брат…
Петя не находил слов. Это было как раз то, чего ему так не хватало: в сундучке находились парадные выходные хромовые сапоги с маленькими, высокими каблучками и длинная офицерская шинель из хорошего солдатского сукна, на крючках, на байковой подкладке до половины, из числа тех щегольски выкроенных шинелей, которые сразу же делают человеку широкие плечи, твердую выпуклую грудь и стройные, узкие бедра.
Петя и Колесничук застенчиво поцеловались, причем Петя сразу же заметил, что на погонах Колесничука уже не одна звездочка, а две. Значит, за это время его уже успели произвести в подпоручики, и Петя ощутил легкий укол самолюбия.
Но добряк Колесничук тут же сказал:
– Тебя тоже представили.
– А в приказе уже есть?
– В приказе еще нет, но считаю, что уже все равно что есть. На фронте это быстро. Кроме того, тебе дали за ранение клюкву.
– Что ты говоришь?
– Клянусь бородой пророка.
– А в приказе есть?
– В приказе есть. Я даже выписку тебе привез.
– Клюква! Вот это номер!
Клюквой назывался орден "Святыя Анны четвертой степени за храбрость", который носился не на груди, а на эфесе шашки с особым темляком на красной орденской ленточке, почему и назывался "клюква".
Иметь "клюкву" на шашке было мечтой всех молодых прапорщиков.
Петя сейчас же представил себя с георгиевской ленточкой в петлице и с "клюквой" на кортике.
(К сожалению, в то время, при Керенском, большинство офицеров вместо неудобных в бою шашек носили небольшие морские кортики, что, впрочем, тоже имело свою особую прелесть.)
Интересно знать, как он понравится в таком виде своей Ирен?
При одной мысли о ней он залился румянцем и чуть было не воскликнул: "Представь себе, Жора, я женюсь на дочке генерала ЗаряЗаряницкого!"
Но, вспомнив, что дал слово, хотя не без труда, но все-таки промолчал.
Петя смотрел на Колесничука и вдруг со всеми подробностями представил себе день, когда они расстались.
Он вспомнил долговязую фигуру Колесничука с каской на затылке, который, догоняя цепь, бежал зигзагами по гребню высоты, время от времени приседая и бросаясь на землю, пока не скрылся в дыму артиллерийских разрывов.
Теперь Пете не верилось, что он тоже был в этом аду. Как он выдержал? Нет, нет, надо сделать все возможное, чтобы не попасть туда опять.
– Что же было потом? - спросил Петя. - Мы тогда все-таки заняли третью линию или не заняли?
– Занять-то заняли, да не успели закрепиться. К вечеру "он" как навалился, как стал нас молотить… Кошмар! Одним словом, мы потом драпали без передышки восемь дней и никак не могли остановиться. Ты знаешь, Петька, тебе-таки здорово повезло. Ты еще сравнительно легко отделался.
– А ты?
– Ну, брат, я - это просто чудо. Остальных офицеров выбило всех до одного.
– Что ты говоришь! - ужаснулся Петя.
– То, что ты слышишь.
– Прапорщик Иванов?
– Убит.
– Поручик Лесли?
– Убит.
– А командир батальона капитан Колчин?
– Убит.
– Ужас!
– Я ж тебе говорю. Из офицеров почти никого не осталось. А солдат - и не говори! Мамочка-мама! В каждой роте переменилось три-четыре состава.
– Значит, из офицеров только мы с тобой?
– Да. И еще волонтер из пулеметной команды, забыл его фамилию?
– Пустовалов?
– Во-во. Так ему оторвало обе ноги. Но жив. Теперь остатки дивизии в Оргееве на переформировании.
– А ты?
– Перевожусь в украинские части. В первый гайдамацкий курень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74