Да, да! В том-то и ужас, Алеша, в том-то и ужас, что он очень услужлив и даже мил – даже мил. Он всегда под рукою, и еще то приятно, что над ним всегда можно посмеяться, поострить… Впрочем, я, кажется, сейчас не могу говорить.
А л е к с е й. Тебе нехорошо.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Одним словом, она была с ним на свидании, у него в номерах. Она говорит, что ходила затем, чтобы дать ему по морде, и дала! Он, видишь ли, уже два года пристает к ней, умоляет, пишет письма…
А л е к с е й. Почему же она сама не написала ему? – или не сказала тебе?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да вот – почему? Потому, видишь ли, что она ему и писала и говорила, да он не верит.
А л е к с е й. По физиономии можно было и у нас в доме дать.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты думаешь? Ну вот, а она пошла к нему для этого в номера и была там два часа… да, да, не удивляйся точности, два часа с минутами. Я был на улице.
А л е к с е й. Анонимка?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да. Коньяку нет?
А л е к с е й. Я уже сказал тебе, что нет… Я бы не пошел.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты думаешь, я придал значение этому… визиту? Нет, ни малейшего, и поверь мне, Алеша, мне было смешно. Вот, думаю, посмешу ее. И все улыбался, все улыбался! (Смеется.) Ведь, ведь как хочешь, Алеша, шесть лет! Правда, в последний год я видел ее мало: я занятой человек, я общественный деятель, у меня шея трещит от работы!.. и не могу же я следить за каждым ее шагом ….
А л е к с е й. Конечно.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. У меня своего дела много! Знал, что все хорошо, и дети здоровы, и… ну, да что! И вечером, уже вечером, с явным намерением спрашиваю ее, улыбаюсь, – идиот! – и спрашиваю: отчего… отчего у тебя такие томные глаза, Катя? – Разве? – Все улыбаюсь: где ты была сегодня утром? И…
А л е к с е й. Ну?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Солгала. Я ничего не стал говорить ей, но, Алеша, что со мной было в тот вечер! Ко мне приклеилась эта подлая улыбка, – ведь она была не без хитрости, Алеша! – и ничем не могу стереть ее! Лежу на диване и плачу, а сам у… у… улыбаюсь. (Отходит в угол, некоторое время стоит лицом к стене).
А л е к с е й. Горя!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (не оборачиваясь). Если бы… сегодня… ты не вырвал у меня револьвера… Молчи, молчи! Я сейчас.
А л е к с е й. Горя! Я позвоню Коромыслову, пусть приедет.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Павлу? Позвони. Павлу позвони. Сегодня она тоже лгала в начале разговора… да и в конце тоже. Позвони Павлу, да еще… Нет, ничего, позвони и скажи, что очень нужно, необходимо.
А л е к с е й. Я быстро. Только дома ли он? Ну, ну, Горя, я сейчас.
Уходит в кабинет. Георгий Дмитриевич один. Медленно бродит по комнате, лицо его выражает открытое горе. Входит Вера Игнатьевна.
В е р а И г н а т ь е в н а. Горюшка, пойди поцелуй детей. Катечка тебя зовет, плачет…
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А она?
В е р а И г н а т ь е в н а. Она уехала, Горюшка, она вперед поехала с Сашей. Дети с бонной поедут.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Уехала?
В е р а И г н а т ь е в н а. Да, к Дементьевым. Пойди, Горюшка, детки тебя ждут.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не хочу.
В е р а И г н а т ь е в н а. Катюшка плачет.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. Пусть едут.
В е р а И г н а т ь е в н а. Благослови их, Горюшка, нехорошо им будет.
Георгий Дмитриевич, плача, становится на колени перед матерью и прячет голову у нее на коленях.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Мама, мамочка, милая моя мамочка, как же я буду жить! Как же я буду жить, я убью себя, мамочка!
В е р а И г н а т ь е в н а (плачет и гладит его волосы). Сыночек ты мой, Горюшка, сыночек ты мой, не надо, голубчик, я с тобой, Горюшка…
В дверях показывается Алексей, но мать предостерегающе машет ему рукой, и он скрывается.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Мне страшно, я убью себя, мамочка.
В е р а И г н а т ь е в н а. Зачем же, Горюшка, не надо, сыночек. Ты у меня милый, сыночек, тобою родина гордится, ты у меня славный, славный. Только бесчестные себя убивают, кто честь потерял, а ты ни в чем не виноват…
Показывается в дверях бонна, но Вера Игнатьевна сердито машет ей рукой, и бонна скрывается.
Ты у меня хороший, тебя все любят, за тебя Бог заступник: не дал тебе человека убить… Постой, Горюшка, надо деток проводить…
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (встает). Поцелуйте их, мама, я не могу.
В е р а И г н а т ь е в н а. Ну ничего, другой раз поцелуешь. Они тепло одеты, доедут. (Зовет.) Алеша! Алеша!
Фомин входит.
Ох, Господи, это еще кто? Ах, это вы, молодой человек, а я думала, что вы уж ушли.
Ф о м и н. Я не знаю. Мне послышалось, но я могу…
В е р а И г н а т ь е в н а. Ничего, ничего, голубчик, какие теперь извинения. Алеша! Алеша!
Алексей входит, говорит притворно-веселым голосом.
А л е к с е й. Сейчас приедет.
В е р а И г н а т ь е в н а (с порога). Кто приедет?
А л е к с е й. Павел Алексеич. Я ему звонил, он только что вернулся откуда-то. Удивительный человек, когда услыхал, что нужно не спать ночь, выразил крайнюю радость! Вот человек, Фомин, который ненавидит сон!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты ему сказал?
А л е к с е й. Да, немного. Да ну, Фомин, приободритесь, какого черта! Папиросу хочешь, Горя?
Георгий Дмитриевич молча берет папиросу.
Ф о м и н. В сущности, я могу не спать сколько угодно, одну ночь или две – мне все равно. Но вы понимаете, что мое положение… Мне просто неловко.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Все ловко, коллега. Вы юрист?
Ф о м и н. Юрист.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Все ловко, коллега. А знаешь, Алексей, вино-то крепкое: я, кажется, немного опьянел, голова кружится, и мальчики кровавые в глазах. Были при Годунове часы? Глупый вопрос, но ты не удивляйся: я смотрю на циферблат, и сегодня он совершенно особенный, живой и смотрит. Эх, нервы! У вас есть нервы, коллега?
Ф о м и н (улыбаясь). Как вам сказать? Пока еще не было случая себя испытать, но, думаю, что у меня нервы, как и у всех людей.
А л е к с е й. Он, Горя, спортсмен, как и я.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Выжимаете?
А л е к с е й. Да. И фехтует, и бокс, и на лыжах ходит. Мы как раз сегодня обсуждали план одной прогулки на лыжах… Эх, Горюшка, присоединился бы ты к нам.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стар.
А л е к с е й. Глупости. Ты бы только раз воздухом розным дыхнул по-настоящему, так у тебя в мозгах такое просветление бы наступило – верно, Фомин?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стар. Пойди, Алеша, посмотри – уехали ли дети?
А л е к с е й. Сейчас, Горюшка.
Уходит. Неловкое молчание.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А стрелять вы также умеете?
Ф о м и н. Нет.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стрелять надо уметь. Неудачный выстрел – даже в себя, даже в друга или любовницу – оставляет чувство стыда.
Ф о м и н. Я этого не понимаю. Почему же чувство стыда? – не всегда хорошо убить человека. И, как я слыхал, многие самоубийцы, оставшиеся в живых, потом благодарили судьбу за то, что плохо стреляли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
А л е к с е й. Тебе нехорошо.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Одним словом, она была с ним на свидании, у него в номерах. Она говорит, что ходила затем, чтобы дать ему по морде, и дала! Он, видишь ли, уже два года пристает к ней, умоляет, пишет письма…
А л е к с е й. Почему же она сама не написала ему? – или не сказала тебе?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да вот – почему? Потому, видишь ли, что она ему и писала и говорила, да он не верит.
А л е к с е й. По физиономии можно было и у нас в доме дать.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты думаешь? Ну вот, а она пошла к нему для этого в номера и была там два часа… да, да, не удивляйся точности, два часа с минутами. Я был на улице.
А л е к с е й. Анонимка?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да. Коньяку нет?
А л е к с е й. Я уже сказал тебе, что нет… Я бы не пошел.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты думаешь, я придал значение этому… визиту? Нет, ни малейшего, и поверь мне, Алеша, мне было смешно. Вот, думаю, посмешу ее. И все улыбался, все улыбался! (Смеется.) Ведь, ведь как хочешь, Алеша, шесть лет! Правда, в последний год я видел ее мало: я занятой человек, я общественный деятель, у меня шея трещит от работы!.. и не могу же я следить за каждым ее шагом ….
А л е к с е й. Конечно.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. У меня своего дела много! Знал, что все хорошо, и дети здоровы, и… ну, да что! И вечером, уже вечером, с явным намерением спрашиваю ее, улыбаюсь, – идиот! – и спрашиваю: отчего… отчего у тебя такие томные глаза, Катя? – Разве? – Все улыбаюсь: где ты была сегодня утром? И…
А л е к с е й. Ну?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Солгала. Я ничего не стал говорить ей, но, Алеша, что со мной было в тот вечер! Ко мне приклеилась эта подлая улыбка, – ведь она была не без хитрости, Алеша! – и ничем не могу стереть ее! Лежу на диване и плачу, а сам у… у… улыбаюсь. (Отходит в угол, некоторое время стоит лицом к стене).
А л е к с е й. Горя!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (не оборачиваясь). Если бы… сегодня… ты не вырвал у меня револьвера… Молчи, молчи! Я сейчас.
А л е к с е й. Горя! Я позвоню Коромыслову, пусть приедет.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Павлу? Позвони. Павлу позвони. Сегодня она тоже лгала в начале разговора… да и в конце тоже. Позвони Павлу, да еще… Нет, ничего, позвони и скажи, что очень нужно, необходимо.
А л е к с е й. Я быстро. Только дома ли он? Ну, ну, Горя, я сейчас.
Уходит в кабинет. Георгий Дмитриевич один. Медленно бродит по комнате, лицо его выражает открытое горе. Входит Вера Игнатьевна.
В е р а И г н а т ь е в н а. Горюшка, пойди поцелуй детей. Катечка тебя зовет, плачет…
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А она?
В е р а И г н а т ь е в н а. Она уехала, Горюшка, она вперед поехала с Сашей. Дети с бонной поедут.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Уехала?
В е р а И г н а т ь е в н а. Да, к Дементьевым. Пойди, Горюшка, детки тебя ждут.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не хочу.
В е р а И г н а т ь е в н а. Катюшка плачет.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. Пусть едут.
В е р а И г н а т ь е в н а. Благослови их, Горюшка, нехорошо им будет.
Георгий Дмитриевич, плача, становится на колени перед матерью и прячет голову у нее на коленях.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Мама, мамочка, милая моя мамочка, как же я буду жить! Как же я буду жить, я убью себя, мамочка!
В е р а И г н а т ь е в н а (плачет и гладит его волосы). Сыночек ты мой, Горюшка, сыночек ты мой, не надо, голубчик, я с тобой, Горюшка…
В дверях показывается Алексей, но мать предостерегающе машет ему рукой, и он скрывается.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Мне страшно, я убью себя, мамочка.
В е р а И г н а т ь е в н а. Зачем же, Горюшка, не надо, сыночек. Ты у меня милый, сыночек, тобою родина гордится, ты у меня славный, славный. Только бесчестные себя убивают, кто честь потерял, а ты ни в чем не виноват…
Показывается в дверях бонна, но Вера Игнатьевна сердито машет ей рукой, и бонна скрывается.
Ты у меня хороший, тебя все любят, за тебя Бог заступник: не дал тебе человека убить… Постой, Горюшка, надо деток проводить…
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (встает). Поцелуйте их, мама, я не могу.
В е р а И г н а т ь е в н а. Ну ничего, другой раз поцелуешь. Они тепло одеты, доедут. (Зовет.) Алеша! Алеша!
Фомин входит.
Ох, Господи, это еще кто? Ах, это вы, молодой человек, а я думала, что вы уж ушли.
Ф о м и н. Я не знаю. Мне послышалось, но я могу…
В е р а И г н а т ь е в н а. Ничего, ничего, голубчик, какие теперь извинения. Алеша! Алеша!
Алексей входит, говорит притворно-веселым голосом.
А л е к с е й. Сейчас приедет.
В е р а И г н а т ь е в н а (с порога). Кто приедет?
А л е к с е й. Павел Алексеич. Я ему звонил, он только что вернулся откуда-то. Удивительный человек, когда услыхал, что нужно не спать ночь, выразил крайнюю радость! Вот человек, Фомин, который ненавидит сон!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты ему сказал?
А л е к с е й. Да, немного. Да ну, Фомин, приободритесь, какого черта! Папиросу хочешь, Горя?
Георгий Дмитриевич молча берет папиросу.
Ф о м и н. В сущности, я могу не спать сколько угодно, одну ночь или две – мне все равно. Но вы понимаете, что мое положение… Мне просто неловко.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Все ловко, коллега. Вы юрист?
Ф о м и н. Юрист.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Все ловко, коллега. А знаешь, Алексей, вино-то крепкое: я, кажется, немного опьянел, голова кружится, и мальчики кровавые в глазах. Были при Годунове часы? Глупый вопрос, но ты не удивляйся: я смотрю на циферблат, и сегодня он совершенно особенный, живой и смотрит. Эх, нервы! У вас есть нервы, коллега?
Ф о м и н (улыбаясь). Как вам сказать? Пока еще не было случая себя испытать, но, думаю, что у меня нервы, как и у всех людей.
А л е к с е й. Он, Горя, спортсмен, как и я.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Выжимаете?
А л е к с е й. Да. И фехтует, и бокс, и на лыжах ходит. Мы как раз сегодня обсуждали план одной прогулки на лыжах… Эх, Горюшка, присоединился бы ты к нам.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стар.
А л е к с е й. Глупости. Ты бы только раз воздухом розным дыхнул по-настоящему, так у тебя в мозгах такое просветление бы наступило – верно, Фомин?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стар. Пойди, Алеша, посмотри – уехали ли дети?
А л е к с е й. Сейчас, Горюшка.
Уходит. Неловкое молчание.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А стрелять вы также умеете?
Ф о м и н. Нет.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стрелять надо уметь. Неудачный выстрел – даже в себя, даже в друга или любовницу – оставляет чувство стыда.
Ф о м и н. Я этого не понимаю. Почему же чувство стыда? – не всегда хорошо убить человека. И, как я слыхал, многие самоубийцы, оставшиеся в живых, потом благодарили судьбу за то, что плохо стреляли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19