Добром нас встретили вогуличи, корму дали, словом обогрели. А
что натворили злодеи? Побили, разграбили друзей наших, чумы их пожгли, жен
обесчестили. Кто Алгу убил?
У Яшки Козла трусливо забегали зрачки. Чтобы выгородиться из беды, он
плаксиво закричал:
- Товариство, накажи меня плетями, всю истину поведаю. Мулдышка
затейщик всему. Он подговаривал: "Айда за Камень! Вогуличей побьем, на
олешек - и через Камень, к Строгановым. Погуляли с атаманом и хватит. По
нем плаха плачет, топор скучает, а мы не клейменые. Мы вольные пристали!".
Алгу Прокоп обесчестил и головой в прорубь.
- Врет сатана! Ой, врет, браты! - закричал Прокоп. - После меня сам
бабу терзал. Вдвоем мы - оба и в ответе.
Ермак, насупившись, слушал. С окаменелым лицом стоял он на помосте,
малиновый с заломом верх его остроконечной шапки багрово пламенел на фоне
белесого неба.
- Нашкодили - и в кусты! На покойника валить вздумали, а у самих
разума не было? - спросил он.
Два других виновника повалились в ноги атаману:
- Прости, батько! Простите, браты, за поруху донского обычая. Не по
чести сделали. Мы не вьюны и не змеи, по прямоте каемся в своем окаянстве.
Сумленье взяло, далеко загребли в чужедальную сторонушку. Не манит ни
Лукоморье, ни рухлядь. Тут зима лютая, а на Дону, поди, ковыль вскоре
поднимется, голубое небушко засияет...
- Притихни про Дон, не трави сердце! - выкрикнул Колесо.
- И нам кручинно, надсадно стало, - по степу решили на конях
промчать. Эх, браты наши! - потерянно вымолвил кучерявый, с синими
глазами, беглец.
- Не жалобь воинство! - перебил Ермак и поднял руку: - Браты, казаки,
у кого кручины нет? Аль всем, как тараканам, разбежаться по запечью?
Выходит, за порух товариства, за злодейство, за слезы материнские и
девичьи на волю отпустить? Пусть один по одному идут-бредут, так что ли?
Круг молчаливо сомкнулся.
- Молчите? - повысил голос Ермак. - Пусть идут, малыми шайками
бредут?
- Не мочно так, Ермак Тимофеевич. Горит сердце, а не мочно! -
запротестовал бывалый донец Охменя. - Браты, сколько вместях хожено, бед
перебедовано, шарпано вместе, но николи изменщиков не терпела ни русская
земля, ни наш народ, ни станица. Смерть им, коли злодеями стали! - Охменя,
высказав страшные слова, помрачнел, потупил глаза.
- Охмень, аль я с тобой не бился плечо к плечу? Не ты ли меня научил
первую стрелу с посвистом пускать? - голубые глаза кучерявого налились
слезой.
- Вот потому и кривить не хочу! - Донец скинул шапку и поклонился
кругу. - Браты, жалко золотой поры, но раз опоганил ее, нет к нему
жалости. Казачество дороже одного злодея!
- Правильно, Охменя! Станичники, дави жабу!
Прокоп закрыл руками бугристое лицо. Упал на землю, хватал за ноги.
- Пощадите, казаки! Каюсь, хотел с Мулдышкой убить атамана. Не
троньте, - всю правду скажу.
Дружинники с брезгливостью отталкивали его:
- По харе видна вся твоя правда. Зверь-зверем жил. Для своей похоти и
жадности пошел с нами. Прочь, пакостник! - его стали пинать сапогами.
Пронзительные крики Прокопа разожгли гнев. По кругу пошло:
- Бей сатану... Кроши!..
- Стой, браты! - крикнул атаман. - Без мучительства. За измену и
злодейство - в куль да в прорубь...
- Бачка, бачка! - расталкивая казаков, закричал Хантазей: - Батырь,
не надо так. Не хоросо...
- Да ты что? - удивился Ермак. - Да они твоих вогуличей побили, Алгу
загубили. За кого просишь?
Хантазей протянул руки, на глазах блеснули слезы:
- Ой, дорог-мил мне Алга. Нет больсе Алги. Горе мне. Проклянут меня
родичи, что навел в пауль чужих. Нет, не надо так. Пусти, - пусть живут.
Ой, пусти их...
- Погляжу на тебя, овечка божья ты - Хантазей! Доброй души человек,
но знай - в воинском деле есть честь и закон. Недруга бей, насильника
вгоняй в землю. Волку и волчья встреча. Пожалеешь змею, - распалится пуще,
затаит злобу.
- Бачка, не губи их! - умолял Хантазей. - Мне больно Мулдыска делал,
не холосо Прокоп делал. Я простил их...
- Мы не отара, а войско! - отмахнулся от него Ермак и выкрикнул: - На
смерть осуждаем, браты?
- На смерть! Вести их на реку! - неумолимо отозвались казаки. -
Бери!..
Прокопа и дружков, подталкивая в спину, повели к омуту, к черной
проруби.
- Ай-яй-яй! - заголосил Прокоп. - Ух, да ты что же это? Ай, ратуйте!
- закричал он.
- Браты, пожалейте, - взмолился Яшка Козел и опустился в сугроб. - Не
пойду, тут кончайте!
Его подняли и поволокли два дюжих повольника. Охменя нес четыре
мешка. Провинившиеся донцы шли молча, глаза их были налиты страшной
скорбью.
Вот и речной простор. Вертит водоворот в темной полынье. Донцы стали
лицом к востоку, помолились:
- Ну, коли так, прощайте...
Прокоп и Яшка бились головами, выли и судорожно цеплялись. Связанных,
их силой усадили в кули.
В последнюю минуту взмолились и донцы:
- Пощади, батька, отслужим вины!
Ермак отвернулся:
- Кидай! В самую глубь кидай!
"Не вернуть прошлого! Помиловал бы, вернул бы к жизни... Но нельзя -
дело велит!"
Ермак закрыл глаза, чтобы люди не видели его слезы.

2
Над рекой засеребрился весенний воздух. Весело зашумела тайга. С
глухим шорохом садился жухлый наст. Солнце все выше поднималось над
кедрачом. С крыши застучала капель, вызывая на сердце томление. Отзвенели
хрусталем сосульки, подрезанные лучами весеннего солнца. На березке
маленькая синичка завела свою бодрую весеннюю песенку. Разошлись серые
тучи и заголубело небо. Зачернели проталины, в избу на сапогах принесли
первую грязь.
Ермак повеселел и встречал казаков шутливо:
- Сказывали, в Сибири зима тринадцать месяцев, да не выдержала,
сдала. Эх, пора!
Пока скованная морозами река дремала, казаки поставили малые струги
на полозьях, нагрузили их пушками, зельем, всяким запасом и по насту
двинулись к Жаровле-речке. Многие грузы клали на слеги и волочили.
Впереди шел Хантазей. Он пел, а глаза были полны грусти.
Белокрылая Улетает зима, Скоро зашумит река. Эй-ла!
Звонкие мартовские дни отзывались голосистым эхом. На севере синела
гора Благодать. По сторонам шли увалы, с них шумели вешние воды. Ночью в
черном небе пламенели яркие звезды, пощипывал мороз. Грелись у костров.
Вдоль волока продувал холодный ветер, но из тайги шли неясные волнующие
шумы. Всем своим чутьем казаки ощущали великое пробуждение в природе: в
темной бездне неба по-иному ходили облака, легкие, ласковые, в крутых
горах ревели сохатые.
Устюжинский плотник Пимен, сухопарый мужик с длинными руками,
признался Ермаку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264