— сказал он вслух.
— Что, соскучился? — внезапно раздался за спиной голос Шубина.
Андрейка обернулся, лицо его было смущенное; юноша опустил глаза. Художник устало опустился на стул.
— Это верно! — сказал он со вздохом. — Нет в мире краше нашего Архангельского края, Андрейка! Выезжали мы с батькой на рыбный промысел в Студеное море. Льды, морозы и кипучая пучина — суровость и величие кругом! И вдруг среди непроглядной тьмы разыграются сполохи — полночное сияние. Слыхал о нем?
Андрейка с любопытством слушал художника.
В тиши ночи они долго беседовали о родине.
— А у нас на Урале, — говорил Андрейка, — горы высоченные, богатств непочатый край. И кругом горе! Человек скован неволей. Барин тебе судья и хозяин!
Перед его взором предстал родной край, мать, работные. Вечная кабала!
— Что бы вышло, Федот Иванович, если бы наш народ не на барина работал, не из-под плети, а на себя!
— Россия возвеличилась бы над всеми народами! Не насилием, гнусностью и грабежом, а своим свободолюбием, мудростью и братской любовью к другим!.. Но пока это будет… Ох, милый, пока солнце взойдет, роса очи выест! — опечаленно закончил Шубин…
На востоке порозовела заря, и они нехотя разошлись…
Утром снова сверкало густое синее небо; жаркий воздух наполнял комнату, когда Андрейка проснулся. За окном, внизу на площади, шумели фонтаны. В церквах звонили колокола, мелодичный звон наполнял город. На улице отчаянно кричали погонщики мулов, звонко спорили молодые итальянки.
Андрейка сбежал с мансарды вниз, где экипаж давно поджидал Демидовых. Он проворно взобрался на козлы и уселся рядом с кучером.
Демидовы и Шубин вышли из отеля и уселись в экипаж. Кучер щелкнул бичом, кони тронулись. При дневном свете Рим был грязен. Толпы народа шумели на улицах. Город раскинулся на холмах, и линии домов резко выделялись на эмалевом фоне неба. Кривые улочки были наполнены жалкими лавчонками, полуразвалившимися домишками, где толкались оборванные бедняки, а в кучах мусора рылись бездомные собаки.
Наконец экипаж выбрался из темных вонючих переулков и покатился среди холмов и руин. Казалось, что все рухнуло и вековая пыль погребла под собою древний вечный город. За века древний римский Форум покрылся плотным слоем мусора и земли, точно старое деревенское пастбище, утоптанное быками; зеленые кусты цепкими корневищами охватили камень. А вдали по холмам бродили стада овец. Одинокий загорелый пастух в жалкой хламиде стоял, опершись на длинный посох, и лениво следил за отарой.
Шубин показал раскопки. И то, что было поднято из тьмы забвения, поражало неповторимой красотой. Извлеченные из толщи мусора разноцветные мраморы, колонны, жертвенники, изваяния богов, бронза, базилики — все приводило в трепет. Молчаливый, упоенный величием прошлого, художник ходил среди колонн, капителей, обломков.
Никита Акинфиевич хозяйственно шагал по руинам и ощупывал каждый камень. Если бы облачить его в тогу, то казалось бы — по каменистому хаосу расхаживает пришелец из далеких веков, римлянин времен Калигулы. Осанистый, со строгим профилем, Никита, как Цезарь, проходил по древнему Форуму. Андрейка с суеверным страхом взирал на хозяина.
«Этот поумнее Нерона будет, — думал писец. — Тот только жег да разрушал, а этот своего добра не упустит. Купец!»
В Колизее, чудовищном по своим гигантским размерам, Шубин привел их на место, с которого раскрывалась вся величественная панорама арены древнего цирка. Затаив дыхание, Андрейка стоял за спиной Демидова и смотрел на арену, заваленную обрушившимися арками и камнем. И перед глазами его в заходящем солнце встала страшная картина. Ему послышался гул, огромной человеческой толпы, рев зверей, вопли жертв, стоны истерзанных и гром рукоплесканий. Через века пронесся запах крови; чудилось и сейчас еще, что арена пропитана ручьями жаркой крови… Отсюда свозили на скрипучих колесницах истерзанные трупы, для того чтобы сбросить их в огромные мрачные катакомбы, которые и сейчас простираются на окраинах вечного города.
Из-под ног Александры Евтихиевны выпорхнул дикий голубь; она вскрикнула и побледнела.
— Никитушка!
Звук ее голоса в гигантской пустоте цирка показался жалким. Две горлинки, расхаживая по каменному карнизу, мирно ворковали. Демидов, расставив ноги, стоял над уходящей вниз овальной воронкой и рассуждал:
— Эк, каменья сколько ушло тут: не один заводище сгрохать можно!
— Никитушка, и не надоест тебе! — капризно перебила его жена.
— Хоть бы одним глазком поглядеть, как тут зверье расправлялось, — внезапно перевел он разговор. — Ну что, как гусак, тянешь шею? — закричал он на Андрейку. — Отгуляло зверье, а то непременно сверзил бы тебя вниз, поглядел, как ты управился бы! — засмеялся он, довольный своей выдумкой.
Художник снял шляпу, легкий ветер шевельнул его кудрявые волосы. Он отер пот и сказал Демидову:
— Страшные вещи вы говорите, Никита Акинфиевич!
— Кому страшно, а мне по душе сия потеха!
Они стали спускаться с каменной стены. Из-за угла вынырнул и пересек тропку рыжий толстый капуцин.
Никита усмехнулся:
— Господи, и тут поп, нигде от них не укроешься! Не люблю этих попрошаек.
Снова коляска катилась среди загородных рощ. Водопады, лавры, оливковые рощи — все сливалось в непрерывный поток, которым римская щедрая земля удивляла иноземца.
— Экий благостный край! — вздыхал Демидов. — И солнце, и тепло, и плодов земных не счесть, а смерть и тут не покидает человека…
Руины наводили Никиту Акинфиевича на мрачные размышления; он с горечью сказал художнику:
— Неужто и после нас так будет: останутся лишь прах да обломки?
— Это будет еще хорошо! Боюсь, что после нас, Никита Акинфиевич, ни праха, ни обломков не останется! — улыбаясь, отозвался Шубин.
Подошла масленица. 20 февраля, в ту пору, когда в России еще не кончились морозы, здесь, в Риме, на Корсо, шумели густой листвой платаны. С многочисленных балконов спускались богатые ковры. До полудня на улицах было пустынно. В полдень в Капитолии прозвучал колокол. Как вешний бурный поток, тысячные толпы народа устремились под открытое небо.
— Ты ныне не надобен будешь! Обойдемся без твоей помощи, — сказал Андрейке Демидов. — Брысь, окаянный!
Писец выбежал на шумящую улицу. Его сразу увлек людской поток. Женщины в нарядных платьях с масками на лицах, тонкие, стройные девушки и юноши, одетые в карнавальные наряды, заполняли площади и бульвары. Паяцы, пейзане и пастушки, капуцины, домино водили хороводы, плясали и пели, а среди этого шумного потока выбивали частый такт барабанщики на маленьких трескони. Под платанами потешались люди над выходками Пульчинеля, выскочившего из-за пестрого занавеса кукольного театра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
— Что, соскучился? — внезапно раздался за спиной голос Шубина.
Андрейка обернулся, лицо его было смущенное; юноша опустил глаза. Художник устало опустился на стул.
— Это верно! — сказал он со вздохом. — Нет в мире краше нашего Архангельского края, Андрейка! Выезжали мы с батькой на рыбный промысел в Студеное море. Льды, морозы и кипучая пучина — суровость и величие кругом! И вдруг среди непроглядной тьмы разыграются сполохи — полночное сияние. Слыхал о нем?
Андрейка с любопытством слушал художника.
В тиши ночи они долго беседовали о родине.
— А у нас на Урале, — говорил Андрейка, — горы высоченные, богатств непочатый край. И кругом горе! Человек скован неволей. Барин тебе судья и хозяин!
Перед его взором предстал родной край, мать, работные. Вечная кабала!
— Что бы вышло, Федот Иванович, если бы наш народ не на барина работал, не из-под плети, а на себя!
— Россия возвеличилась бы над всеми народами! Не насилием, гнусностью и грабежом, а своим свободолюбием, мудростью и братской любовью к другим!.. Но пока это будет… Ох, милый, пока солнце взойдет, роса очи выест! — опечаленно закончил Шубин…
На востоке порозовела заря, и они нехотя разошлись…
Утром снова сверкало густое синее небо; жаркий воздух наполнял комнату, когда Андрейка проснулся. За окном, внизу на площади, шумели фонтаны. В церквах звонили колокола, мелодичный звон наполнял город. На улице отчаянно кричали погонщики мулов, звонко спорили молодые итальянки.
Андрейка сбежал с мансарды вниз, где экипаж давно поджидал Демидовых. Он проворно взобрался на козлы и уселся рядом с кучером.
Демидовы и Шубин вышли из отеля и уселись в экипаж. Кучер щелкнул бичом, кони тронулись. При дневном свете Рим был грязен. Толпы народа шумели на улицах. Город раскинулся на холмах, и линии домов резко выделялись на эмалевом фоне неба. Кривые улочки были наполнены жалкими лавчонками, полуразвалившимися домишками, где толкались оборванные бедняки, а в кучах мусора рылись бездомные собаки.
Наконец экипаж выбрался из темных вонючих переулков и покатился среди холмов и руин. Казалось, что все рухнуло и вековая пыль погребла под собою древний вечный город. За века древний римский Форум покрылся плотным слоем мусора и земли, точно старое деревенское пастбище, утоптанное быками; зеленые кусты цепкими корневищами охватили камень. А вдали по холмам бродили стада овец. Одинокий загорелый пастух в жалкой хламиде стоял, опершись на длинный посох, и лениво следил за отарой.
Шубин показал раскопки. И то, что было поднято из тьмы забвения, поражало неповторимой красотой. Извлеченные из толщи мусора разноцветные мраморы, колонны, жертвенники, изваяния богов, бронза, базилики — все приводило в трепет. Молчаливый, упоенный величием прошлого, художник ходил среди колонн, капителей, обломков.
Никита Акинфиевич хозяйственно шагал по руинам и ощупывал каждый камень. Если бы облачить его в тогу, то казалось бы — по каменистому хаосу расхаживает пришелец из далеких веков, римлянин времен Калигулы. Осанистый, со строгим профилем, Никита, как Цезарь, проходил по древнему Форуму. Андрейка с суеверным страхом взирал на хозяина.
«Этот поумнее Нерона будет, — думал писец. — Тот только жег да разрушал, а этот своего добра не упустит. Купец!»
В Колизее, чудовищном по своим гигантским размерам, Шубин привел их на место, с которого раскрывалась вся величественная панорама арены древнего цирка. Затаив дыхание, Андрейка стоял за спиной Демидова и смотрел на арену, заваленную обрушившимися арками и камнем. И перед глазами его в заходящем солнце встала страшная картина. Ему послышался гул, огромной человеческой толпы, рев зверей, вопли жертв, стоны истерзанных и гром рукоплесканий. Через века пронесся запах крови; чудилось и сейчас еще, что арена пропитана ручьями жаркой крови… Отсюда свозили на скрипучих колесницах истерзанные трупы, для того чтобы сбросить их в огромные мрачные катакомбы, которые и сейчас простираются на окраинах вечного города.
Из-под ног Александры Евтихиевны выпорхнул дикий голубь; она вскрикнула и побледнела.
— Никитушка!
Звук ее голоса в гигантской пустоте цирка показался жалким. Две горлинки, расхаживая по каменному карнизу, мирно ворковали. Демидов, расставив ноги, стоял над уходящей вниз овальной воронкой и рассуждал:
— Эк, каменья сколько ушло тут: не один заводище сгрохать можно!
— Никитушка, и не надоест тебе! — капризно перебила его жена.
— Хоть бы одним глазком поглядеть, как тут зверье расправлялось, — внезапно перевел он разговор. — Ну что, как гусак, тянешь шею? — закричал он на Андрейку. — Отгуляло зверье, а то непременно сверзил бы тебя вниз, поглядел, как ты управился бы! — засмеялся он, довольный своей выдумкой.
Художник снял шляпу, легкий ветер шевельнул его кудрявые волосы. Он отер пот и сказал Демидову:
— Страшные вещи вы говорите, Никита Акинфиевич!
— Кому страшно, а мне по душе сия потеха!
Они стали спускаться с каменной стены. Из-за угла вынырнул и пересек тропку рыжий толстый капуцин.
Никита усмехнулся:
— Господи, и тут поп, нигде от них не укроешься! Не люблю этих попрошаек.
Снова коляска катилась среди загородных рощ. Водопады, лавры, оливковые рощи — все сливалось в непрерывный поток, которым римская щедрая земля удивляла иноземца.
— Экий благостный край! — вздыхал Демидов. — И солнце, и тепло, и плодов земных не счесть, а смерть и тут не покидает человека…
Руины наводили Никиту Акинфиевича на мрачные размышления; он с горечью сказал художнику:
— Неужто и после нас так будет: останутся лишь прах да обломки?
— Это будет еще хорошо! Боюсь, что после нас, Никита Акинфиевич, ни праха, ни обломков не останется! — улыбаясь, отозвался Шубин.
Подошла масленица. 20 февраля, в ту пору, когда в России еще не кончились морозы, здесь, в Риме, на Корсо, шумели густой листвой платаны. С многочисленных балконов спускались богатые ковры. До полудня на улицах было пустынно. В полдень в Капитолии прозвучал колокол. Как вешний бурный поток, тысячные толпы народа устремились под открытое небо.
— Ты ныне не надобен будешь! Обойдемся без твоей помощи, — сказал Андрейке Демидов. — Брысь, окаянный!
Писец выбежал на шумящую улицу. Его сразу увлек людской поток. Женщины в нарядных платьях с масками на лицах, тонкие, стройные девушки и юноши, одетые в карнавальные наряды, заполняли площади и бульвары. Паяцы, пейзане и пастушки, капуцины, домино водили хороводы, плясали и пели, а среди этого шумного потока выбивали частый такт барабанщики на маленьких трескони. Под платанами потешались люди над выходками Пульчинеля, выскочившего из-за пестрого занавеса кукольного театра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148