Они разрежут все что угодно.
— Вон оно что… — наконец до меня дошло, что бумаги, на которые я все это время пялился, сплошь усеяны цифирью без малейшего намека на вычисления. Я видел несколько знаков умножения тут и там, пару больших интегралов, но они никак не соотносились со всем остальным. Никаких результатов и в помине нет, только разрозненные числа — большие числа, миллионы и миллиарды, словно каждый разряд увеличивал значимость записей, помогая их создателю крепче уцепиться за реальность. Бессмысленные, случайные наброски.
— Именно, — подытожил Десперандум. — Есть также косвенные доказательства. Не исключено, что подобный феномен служит причиной необычайно сильных течений. Представь, что случается, когда барьер между разнотемпературными слоями внезапно исчезает. Возникшая турбулентность способна породить даже бурю.
— Звучит убедительно, — заверил я. Мы с капитаном обменялись недоверчивыми взглядами.
Глубоко заполночь я проснулся от шепота шагов по лестнице. Никто другой не мог так ступать — только Далуза.
Открыв глаза, я почти ничего не увидел: темнота, заполнявшая камбуз, клубилась неясными фиолетовыми пятнами, да сквозь открытый люк заглядывала еле различимая звездочка.
Ночи в Море холодные: пыль держит тепло хуже, чем вода. Я поежился и натянул свое старое шерстяное одеяло до подбородка.
— Далуза, — позвал я, удивившись звуку собственного голоса.
— Я ненадолго, — отозвалась она. Я услышал, как она приблизилась ко мне. Похоже, она видела в темноте лучше меня — или чувствовала тепло, или ей хватало света одной-единственной звезды. Как бы там ни было, она легко добралась до моего матраса, поправила одеяло и устроилась рядом, примостив голову у меня на плече. Сквозь тонкую преграду я ощутил жар и невесомость ее тела.
Сердце заколотилось, и я постарался отвлечься:
— Как тебе сегодняшнее представление с измерением глубины?
— Старый спектакль, — пробормотала она, забираясь на меня и просовывая руку под одеяло.
Мне отчаянно захотелось дернуть Пламени, но я не сдавался:
— О чем ты?
— Я же с ним третий рейс. Он это проделывал раз двадцать, и всякий раз бестолку. Иной раз по полдня убивает — но двух одинаковых измерений еще не случалось.
— В каждом рейсе?
— Ага. Сменит всю команду, кроме меня, и снова за старое.
Я расхохотался так, что Далуза чуть не свалилась. А что мне еще оставалось — или посмеяться, или напиться. Учитывая мое положение, уместен был лишь первый вариант.
— Пора бы ему завязать с этим. Чего он уперся?
Далуза потянулась, и я не увидел, а почувствовал, как ее лицо застыло в паре дюймов над моим. Ее горячее, нездешне-пряное дыхание коснулось моих губ.
— А ты не думал, что, возможно, капитан не в своем уме?
Мне показалось, что я уже слышал нечто подобное.
— Только не говори мне, что у него мания.
— Но ведь так оно и есть, — удивилась она. — Ты же знаешь, что у глубоких стариков тяга к смерти непреодолима, хотят они того или нет. Но считается, что можно продолжать жить, если у тебя есть цель, столь значительная, что каждая клеточка твоего тела знает о ней и живет ради нее.
Я потянулся обнять ее, но наткнулся на расправленные крылья, тянувшиеся по бокам до самой поясницы. Пришлось сомкнуть руки у нее на ягодицах.
— Этого и хочет Десперандум, — продолжала Далуза, делая вид, что ничего не заметила. — Жить, жить и жить. Но себя не перехитришь. Когда воюешь сам с собой, от пораженья не уйти.
Я раздвинул колени, чтобы Далузе было удобнее. Она ткнулась подбородком мне в грудь и прошептала:
— Я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю. — Это по-прежнему было правдой.
Некоторое время мы молчали.
— Я слышу, как в тебе кровь ходит, — сказала она.
На несколько минут я совершенно потерялся, а затем меня заполнила доселе неведомая, пугающая смесь вожделения и гнева, нашедшая выход в боли — я до хруста сжал локоть Далузы, и ее сдавленный крик прозвучал для меня музыкой. В тот же миг я осознал дикость своих действий и выпустил ее. Она чуть отстранилась и тихонько всхлипнула.
— Я не получил от этого удовольствия, — выговорил я, придя в себя. — Ни малейшего…
Мои признания оборвались на полуслове — Далуза двинула меня в живот, вложив в удар всю силу своих летательных мышц. Я захлебнулся, а перед глазами заплясали красные сполохи.
— Так лучше? — участливо поинтересовалась она.
Я сжал кулак, намереваясь как следует врезать ей, но вдруг понял, что мне действительно стало легче. Впервые я получил удовольствие от боли.
— Ты чуть не убила меня, — сказал я.
— Прости, — виновато отозвалась она, — но ты же первый начал. Я решила, что тебе хочется именно этого. Пожалуйста, не сердись.
Я задумался.
— Мы разные, — наконец сказал я. — Не думай, что я собираюсь страдать вместе с тобой. Я не вскрою себе вены, Далуза, ни сейчас, ни потом. Если тебе это не нравится — лучше нам сразу разбежаться.
— Там видно будет, — прошептала она, и ее густые волосы защекотали мое лицо.
10. Летучие рыбы
Следующие несколько дней я почти безвылазно провел на камбузе. Немало времени потратил на изучение особенностей сушняцкой кухни, предвкушая, как по возвращении ошарашу друзей каким-нибудь замысловатым туземным блюдом. Кончилось тем, что Далуза, прибираясь, ненароком смахнула в кан с почти готовым обедом банку какой-то пряности, по виду напоминавшей сушеную редиску. Едва отведав этого неожиданного произведения, я часа два не мог перебить вяжущий вкус во рту, от которого буквально сводило челюсти. Естественное желание — выплеснуть отраву за борт — мне в последний момент удалось побороть. Матросы не проявили ни малейшего недовольства и, по обыкновению, вычистили тарелки до блеска. Если бы на Сушняке росли деревья, я бы обязательно попробовал подсунуть им опилки. Ветер ушел — мы приблизились к экватору. Полоса почти полного штиля протянулась в обе стороны до самых стен кратера. Здесь пролегала граница двух воздушных течений, определявших климат Сушняка. Воздух стал чище, открыв взгляду дрожащую в жарком мареве поверхность пыли. Стоило прищуриться, и начинало казаться, что «Выпад» покоится в бескрайнем море ртути. Небо, непривычно синее над головой, ближе к горизонту приобретало пурпурный оттенок, а низкая гряда утесов далеко на западе казалась фиолетовой. Нам пришлось поднять все до единого паруса, даже на самом верху, где реи не толще ручки метлы, полоскали крохотные брам-лиселя. Едва уловимое дуновение толкало нас вперед, и корабль нехотя подминал милю за милей. Я просто плавился под маской, приходилось постоянно встряхивать головой, чтобы пот не застилал глаза. Команда не испытывала подобных неудобств — брови у местных куда гуще моих. Спрятавшись в тени, я рассеянно водил взглядом по пыли, все еще во власти принятого по утру Пламени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Вон оно что… — наконец до меня дошло, что бумаги, на которые я все это время пялился, сплошь усеяны цифирью без малейшего намека на вычисления. Я видел несколько знаков умножения тут и там, пару больших интегралов, но они никак не соотносились со всем остальным. Никаких результатов и в помине нет, только разрозненные числа — большие числа, миллионы и миллиарды, словно каждый разряд увеличивал значимость записей, помогая их создателю крепче уцепиться за реальность. Бессмысленные, случайные наброски.
— Именно, — подытожил Десперандум. — Есть также косвенные доказательства. Не исключено, что подобный феномен служит причиной необычайно сильных течений. Представь, что случается, когда барьер между разнотемпературными слоями внезапно исчезает. Возникшая турбулентность способна породить даже бурю.
— Звучит убедительно, — заверил я. Мы с капитаном обменялись недоверчивыми взглядами.
Глубоко заполночь я проснулся от шепота шагов по лестнице. Никто другой не мог так ступать — только Далуза.
Открыв глаза, я почти ничего не увидел: темнота, заполнявшая камбуз, клубилась неясными фиолетовыми пятнами, да сквозь открытый люк заглядывала еле различимая звездочка.
Ночи в Море холодные: пыль держит тепло хуже, чем вода. Я поежился и натянул свое старое шерстяное одеяло до подбородка.
— Далуза, — позвал я, удивившись звуку собственного голоса.
— Я ненадолго, — отозвалась она. Я услышал, как она приблизилась ко мне. Похоже, она видела в темноте лучше меня — или чувствовала тепло, или ей хватало света одной-единственной звезды. Как бы там ни было, она легко добралась до моего матраса, поправила одеяло и устроилась рядом, примостив голову у меня на плече. Сквозь тонкую преграду я ощутил жар и невесомость ее тела.
Сердце заколотилось, и я постарался отвлечься:
— Как тебе сегодняшнее представление с измерением глубины?
— Старый спектакль, — пробормотала она, забираясь на меня и просовывая руку под одеяло.
Мне отчаянно захотелось дернуть Пламени, но я не сдавался:
— О чем ты?
— Я же с ним третий рейс. Он это проделывал раз двадцать, и всякий раз бестолку. Иной раз по полдня убивает — но двух одинаковых измерений еще не случалось.
— В каждом рейсе?
— Ага. Сменит всю команду, кроме меня, и снова за старое.
Я расхохотался так, что Далуза чуть не свалилась. А что мне еще оставалось — или посмеяться, или напиться. Учитывая мое положение, уместен был лишь первый вариант.
— Пора бы ему завязать с этим. Чего он уперся?
Далуза потянулась, и я не увидел, а почувствовал, как ее лицо застыло в паре дюймов над моим. Ее горячее, нездешне-пряное дыхание коснулось моих губ.
— А ты не думал, что, возможно, капитан не в своем уме?
Мне показалось, что я уже слышал нечто подобное.
— Только не говори мне, что у него мания.
— Но ведь так оно и есть, — удивилась она. — Ты же знаешь, что у глубоких стариков тяга к смерти непреодолима, хотят они того или нет. Но считается, что можно продолжать жить, если у тебя есть цель, столь значительная, что каждая клеточка твоего тела знает о ней и живет ради нее.
Я потянулся обнять ее, но наткнулся на расправленные крылья, тянувшиеся по бокам до самой поясницы. Пришлось сомкнуть руки у нее на ягодицах.
— Этого и хочет Десперандум, — продолжала Далуза, делая вид, что ничего не заметила. — Жить, жить и жить. Но себя не перехитришь. Когда воюешь сам с собой, от пораженья не уйти.
Я раздвинул колени, чтобы Далузе было удобнее. Она ткнулась подбородком мне в грудь и прошептала:
— Я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю. — Это по-прежнему было правдой.
Некоторое время мы молчали.
— Я слышу, как в тебе кровь ходит, — сказала она.
На несколько минут я совершенно потерялся, а затем меня заполнила доселе неведомая, пугающая смесь вожделения и гнева, нашедшая выход в боли — я до хруста сжал локоть Далузы, и ее сдавленный крик прозвучал для меня музыкой. В тот же миг я осознал дикость своих действий и выпустил ее. Она чуть отстранилась и тихонько всхлипнула.
— Я не получил от этого удовольствия, — выговорил я, придя в себя. — Ни малейшего…
Мои признания оборвались на полуслове — Далуза двинула меня в живот, вложив в удар всю силу своих летательных мышц. Я захлебнулся, а перед глазами заплясали красные сполохи.
— Так лучше? — участливо поинтересовалась она.
Я сжал кулак, намереваясь как следует врезать ей, но вдруг понял, что мне действительно стало легче. Впервые я получил удовольствие от боли.
— Ты чуть не убила меня, — сказал я.
— Прости, — виновато отозвалась она, — но ты же первый начал. Я решила, что тебе хочется именно этого. Пожалуйста, не сердись.
Я задумался.
— Мы разные, — наконец сказал я. — Не думай, что я собираюсь страдать вместе с тобой. Я не вскрою себе вены, Далуза, ни сейчас, ни потом. Если тебе это не нравится — лучше нам сразу разбежаться.
— Там видно будет, — прошептала она, и ее густые волосы защекотали мое лицо.
10. Летучие рыбы
Следующие несколько дней я почти безвылазно провел на камбузе. Немало времени потратил на изучение особенностей сушняцкой кухни, предвкушая, как по возвращении ошарашу друзей каким-нибудь замысловатым туземным блюдом. Кончилось тем, что Далуза, прибираясь, ненароком смахнула в кан с почти готовым обедом банку какой-то пряности, по виду напоминавшей сушеную редиску. Едва отведав этого неожиданного произведения, я часа два не мог перебить вяжущий вкус во рту, от которого буквально сводило челюсти. Естественное желание — выплеснуть отраву за борт — мне в последний момент удалось побороть. Матросы не проявили ни малейшего недовольства и, по обыкновению, вычистили тарелки до блеска. Если бы на Сушняке росли деревья, я бы обязательно попробовал подсунуть им опилки. Ветер ушел — мы приблизились к экватору. Полоса почти полного штиля протянулась в обе стороны до самых стен кратера. Здесь пролегала граница двух воздушных течений, определявших климат Сушняка. Воздух стал чище, открыв взгляду дрожащую в жарком мареве поверхность пыли. Стоило прищуриться, и начинало казаться, что «Выпад» покоится в бескрайнем море ртути. Небо, непривычно синее над головой, ближе к горизонту приобретало пурпурный оттенок, а низкая гряда утесов далеко на западе казалась фиолетовой. Нам пришлось поднять все до единого паруса, даже на самом верху, где реи не толще ручки метлы, полоскали крохотные брам-лиселя. Едва уловимое дуновение толкало нас вперед, и корабль нехотя подминал милю за милей. Я просто плавился под маской, приходилось постоянно встряхивать головой, чтобы пот не застилал глаза. Команда не испытывала подобных неудобств — брови у местных куда гуще моих. Спрятавшись в тени, я рассеянно водил взглядом по пыли, все еще во власти принятого по утру Пламени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25