И он взорвался, когда с Пласа дель Кастильо тысячи людей растеклись по улицам, сотрясая древние стены Памплоны песнями и грохочущими оркестрами.
- Ты читала "Фиесту"? - спросил я.
- Нет. Это плохо?
- Наоборот. Хорошо.
- Почему?
- Потому, что ты можешь сравнить Чудо со Словом.
- А разве Слово - не Чудо?
- Слово тоже Чудо, только Слово Хемингуэя было рождено Чудом Сан-Фермина.
- А я не разлюблю Хемингуэя, если после настоящей фиесты прочту его "Фиесту"?
- Нет, - ответил я и сразу же подумал о том, что категоричности детей нельзя противопоставлять нашу категоричность: оружие взрослых -доказательность. Впрочем, в понятии "взрослость" заложена снисходительность, отпущенная тем чувством ответственности, которое рождает отцовство. Мы дали детям возможность максимально быстрого приобщения к знаниям; термин "акселерация" - мудреный термин, но если изложить его просто и понятно: "раннее умнение, параллельное раннему созреванию", тогда станет ясно, что мы живем сейчас в новой эпохе, которая отнюдь не есть механическое повторение эпохи "отцов и детей". Н е т е р п е н и е, которое породило конфликт поколений в прошлом веке, сейчас присуще в равной мере и старцам, ибо Нильс Бор и Сергей Королев продолжали быть яростными нетерпеливцами до последнего дня своего, а ведь нетерпение - это главное, что определяет возрастную границу. Век электроники, космоса и пересадки сердца захватили в яростную круговерть "темпа знания" детей и отцов; порой отцов более, чем детей, ибо отец входит первым в зону опасного эксперимента: "отец" в данном случае понятие типическое.
- Я не знаю, как это все можно нарисовать, - сказала Дуня, - не могу себе представить, как это можно передать на холсте.
Я был настроен продолжать осторожные отцовские сентенции, но пришли друзья, подхватили нас, закружили в танце, и мы влились в толпу, а она как лес (так, кажется, говорил Мигель Унамуно), она все ставит на свои места: мы перестали быть зрителями фиесты, а стали ее участниками, и не было в ту ночь ни одного человека в Памплоне, который бы просто глазел на процессии, сменявшие одна другую, на великанов, вышагивавших на ходулях, на транспаранты со смешными рисунками, на певцов - а им был каждый.
Переводить их песенки нельзя, - скорее не надо - потому что детская незамысловатость слов, соединенная с музыкой, тоже незамысловатой, вкупе рождает постоянное ощущение праздника. Разъединение души (которой, конечно же, нет) с телом (которое - очевидная данность) символизирует смерть - тоже относимо к песенкам фиесты, и если даже я приведу ноты этих песенок, все равно ничего не получится, потому что надо воочию увидеть, чтобы понять истинный смысл народного праздника.
- Нас как по реке несет, - сказала Дунечка, - словно на быстрину попали.
И точно, нас несло по узкой горловине улицы, освещенной яркими огнями иллюминации, несло так, что каждый мог ощутить невозможность, но сейчас в этой н е в о з м о ж н о с т и вырваться из потной, устремленной в никуда, песенной и танцующей толпы не было страха, который обычно сопутствует тому моменту, когда ты ощутил, что не м о ж е ш ь.
Наверное, в Кетчуме, в ночь, когда Старик собрал свое ружье и вытер большой сухой ладонью те два патрона, которые подвели черту, он думал о разностях н е в о з м о ж н о г о: когда в Памплоне нельзя прервать праздник, выйти из него, спрятаться, отделить себя от сотен тысяч людей в белых костюмах, закапанных красным вином, и когда нет сил п р о д о л ж а т ь праздник, если ты наедине со столом и перед тобой чистый лист бумаги, а ты не можешь писать или чувствуешь, что делаешь не то и не так, - это ощущение невозможного рождает трагедию, дописать которую могут люди большого мужества, как Хемингуэй. Остальные ц е п л я ю т с я за настоящее или насилуют бумагу и теряют свое прошлое, а нет ничего страшнее потери прошлого - это как предательство, а ведь предают целые поколения, которые воспитывались на тех образах и идеях, которые создал художник в пору своего расцвета.
Ночью мы пришли в кабачок "Лас Пачолас". Старик заглядывал сюда со своими друзьями отведать "кочинильо" - молодых поросят и выпить "росадо" из Наварры. Рядом с ним всегда был Ордоньес, герой "Кровавого лета", сын Ниньо де ля Пальма, лучшего матадора в пору юности Хемингуэя, который известен всему миру под именем Педро Ромеро - девятнадцатилетний мальчик, который нежно любил Брет Эшли, метавшуюся в жизни оттого, что тот, кого она любила по-настоящему, не мог быть с ней - близко, рядом, совсем, так, чтобы была тишина и безлюдье, и чтобы исчезло все окрест, и чтобы два дыхания стали одним. Мы пришли поздней ночью, а может быть, ранним утром и за столом сидели мои друзья. Когда было сказано много тостов - баски и грузины до сих пор дискутируют, кто от кого произошел: баски от батумцев или наоборот, но тосты они сочиняют одинаково хорошо, - Хуан попросил Дунечку сказать "спич".
Дуня фыркнула - она не любит говорить на людях, - но все-таки поднялась, и на мгновенье лицо ее замерло, и я видел, как она взволновалась, а потом она сказала, откашлявшись:
- Когда мой отец возвращался из командировок, он ни об одной стране не говорил так много, как об Испании. Он повторял слова Хемингуэя, что после нашего народа больше всего он любит испанцев. Поверить можно, только когда увидишь и почувствуешь. Я почувствовала и увидала. И поверила - отныне и навсегда.
(Эй, взрослые! Вы создали новые миры! Астроном, открывший звезду, относится к ней с почтением и до конца дней своих не перестает изумляться н о в о м у! Бойтесь п р и в ы к н у т ь к своим детям! Бойтесь страшного и безответственного чувства превосходства оттого лишь только, что они ваши дети и не успели пройти п у т ь. Пройдут еще, пройдут!)
...Ту первую ночь и все другие ночи Сан-Фермина я старался найти те места, где бывал Старик. Я это делал в Париже, и здесь, в Памплоне, я делал это же, оттого что Хэмингуэй, открывший нам новые миры, сыграл в жизни моего поколения такую же роль, как в его жизни сыграли Тургенев, Толстой и Достоевский.
Мы пришли с Дунечкой и со скульптором Сангине в "Каса Марсельяно", что возле крытого "Меркадо", совсем неподалеку от корраля, где "торо" затаились перед завтрашней корридой, и оказались в такой густой, кричащей, поющей и пьющей толчее, что нам пришлось взяться за руки, чтобы не потерять друг друга. Старик всегда приходил сюда и ел жаркое из бычьих хвостов, совсем не похожее на аккуратный немецкий суп - сытное, до краев, испанское, а потому - очень похожее на русское, хотя такого блюда у нас нет, но и у нас и у них - всегда до краев, а то и через край - от всего сердца, даже если это "до краев" последнее, что есть в твоем доме...
"Каса Марсельяно" - маленький, двухэтажный ресторанчик. Он пустует все двенадцать месяцев, как, впрочем, и Памплона (я был там осенью 1973 года глухая, тихая, безлюдная провинция, неужели это - столица Сан-Фермина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
- Ты читала "Фиесту"? - спросил я.
- Нет. Это плохо?
- Наоборот. Хорошо.
- Почему?
- Потому, что ты можешь сравнить Чудо со Словом.
- А разве Слово - не Чудо?
- Слово тоже Чудо, только Слово Хемингуэя было рождено Чудом Сан-Фермина.
- А я не разлюблю Хемингуэя, если после настоящей фиесты прочту его "Фиесту"?
- Нет, - ответил я и сразу же подумал о том, что категоричности детей нельзя противопоставлять нашу категоричность: оружие взрослых -доказательность. Впрочем, в понятии "взрослость" заложена снисходительность, отпущенная тем чувством ответственности, которое рождает отцовство. Мы дали детям возможность максимально быстрого приобщения к знаниям; термин "акселерация" - мудреный термин, но если изложить его просто и понятно: "раннее умнение, параллельное раннему созреванию", тогда станет ясно, что мы живем сейчас в новой эпохе, которая отнюдь не есть механическое повторение эпохи "отцов и детей". Н е т е р п е н и е, которое породило конфликт поколений в прошлом веке, сейчас присуще в равной мере и старцам, ибо Нильс Бор и Сергей Королев продолжали быть яростными нетерпеливцами до последнего дня своего, а ведь нетерпение - это главное, что определяет возрастную границу. Век электроники, космоса и пересадки сердца захватили в яростную круговерть "темпа знания" детей и отцов; порой отцов более, чем детей, ибо отец входит первым в зону опасного эксперимента: "отец" в данном случае понятие типическое.
- Я не знаю, как это все можно нарисовать, - сказала Дуня, - не могу себе представить, как это можно передать на холсте.
Я был настроен продолжать осторожные отцовские сентенции, но пришли друзья, подхватили нас, закружили в танце, и мы влились в толпу, а она как лес (так, кажется, говорил Мигель Унамуно), она все ставит на свои места: мы перестали быть зрителями фиесты, а стали ее участниками, и не было в ту ночь ни одного человека в Памплоне, который бы просто глазел на процессии, сменявшие одна другую, на великанов, вышагивавших на ходулях, на транспаранты со смешными рисунками, на певцов - а им был каждый.
Переводить их песенки нельзя, - скорее не надо - потому что детская незамысловатость слов, соединенная с музыкой, тоже незамысловатой, вкупе рождает постоянное ощущение праздника. Разъединение души (которой, конечно же, нет) с телом (которое - очевидная данность) символизирует смерть - тоже относимо к песенкам фиесты, и если даже я приведу ноты этих песенок, все равно ничего не получится, потому что надо воочию увидеть, чтобы понять истинный смысл народного праздника.
- Нас как по реке несет, - сказала Дунечка, - словно на быстрину попали.
И точно, нас несло по узкой горловине улицы, освещенной яркими огнями иллюминации, несло так, что каждый мог ощутить невозможность, но сейчас в этой н е в о з м о ж н о с т и вырваться из потной, устремленной в никуда, песенной и танцующей толпы не было страха, который обычно сопутствует тому моменту, когда ты ощутил, что не м о ж е ш ь.
Наверное, в Кетчуме, в ночь, когда Старик собрал свое ружье и вытер большой сухой ладонью те два патрона, которые подвели черту, он думал о разностях н е в о з м о ж н о г о: когда в Памплоне нельзя прервать праздник, выйти из него, спрятаться, отделить себя от сотен тысяч людей в белых костюмах, закапанных красным вином, и когда нет сил п р о д о л ж а т ь праздник, если ты наедине со столом и перед тобой чистый лист бумаги, а ты не можешь писать или чувствуешь, что делаешь не то и не так, - это ощущение невозможного рождает трагедию, дописать которую могут люди большого мужества, как Хемингуэй. Остальные ц е п л я ю т с я за настоящее или насилуют бумагу и теряют свое прошлое, а нет ничего страшнее потери прошлого - это как предательство, а ведь предают целые поколения, которые воспитывались на тех образах и идеях, которые создал художник в пору своего расцвета.
Ночью мы пришли в кабачок "Лас Пачолас". Старик заглядывал сюда со своими друзьями отведать "кочинильо" - молодых поросят и выпить "росадо" из Наварры. Рядом с ним всегда был Ордоньес, герой "Кровавого лета", сын Ниньо де ля Пальма, лучшего матадора в пору юности Хемингуэя, который известен всему миру под именем Педро Ромеро - девятнадцатилетний мальчик, который нежно любил Брет Эшли, метавшуюся в жизни оттого, что тот, кого она любила по-настоящему, не мог быть с ней - близко, рядом, совсем, так, чтобы была тишина и безлюдье, и чтобы исчезло все окрест, и чтобы два дыхания стали одним. Мы пришли поздней ночью, а может быть, ранним утром и за столом сидели мои друзья. Когда было сказано много тостов - баски и грузины до сих пор дискутируют, кто от кого произошел: баски от батумцев или наоборот, но тосты они сочиняют одинаково хорошо, - Хуан попросил Дунечку сказать "спич".
Дуня фыркнула - она не любит говорить на людях, - но все-таки поднялась, и на мгновенье лицо ее замерло, и я видел, как она взволновалась, а потом она сказала, откашлявшись:
- Когда мой отец возвращался из командировок, он ни об одной стране не говорил так много, как об Испании. Он повторял слова Хемингуэя, что после нашего народа больше всего он любит испанцев. Поверить можно, только когда увидишь и почувствуешь. Я почувствовала и увидала. И поверила - отныне и навсегда.
(Эй, взрослые! Вы создали новые миры! Астроном, открывший звезду, относится к ней с почтением и до конца дней своих не перестает изумляться н о в о м у! Бойтесь п р и в ы к н у т ь к своим детям! Бойтесь страшного и безответственного чувства превосходства оттого лишь только, что они ваши дети и не успели пройти п у т ь. Пройдут еще, пройдут!)
...Ту первую ночь и все другие ночи Сан-Фермина я старался найти те места, где бывал Старик. Я это делал в Париже, и здесь, в Памплоне, я делал это же, оттого что Хэмингуэй, открывший нам новые миры, сыграл в жизни моего поколения такую же роль, как в его жизни сыграли Тургенев, Толстой и Достоевский.
Мы пришли с Дунечкой и со скульптором Сангине в "Каса Марсельяно", что возле крытого "Меркадо", совсем неподалеку от корраля, где "торо" затаились перед завтрашней корридой, и оказались в такой густой, кричащей, поющей и пьющей толчее, что нам пришлось взяться за руки, чтобы не потерять друг друга. Старик всегда приходил сюда и ел жаркое из бычьих хвостов, совсем не похожее на аккуратный немецкий суп - сытное, до краев, испанское, а потому - очень похожее на русское, хотя такого блюда у нас нет, но и у нас и у них - всегда до краев, а то и через край - от всего сердца, даже если это "до краев" последнее, что есть в твоем доме...
"Каса Марсельяно" - маленький, двухэтажный ресторанчик. Он пустует все двенадцать месяцев, как, впрочем, и Памплона (я был там осенью 1973 года глухая, тихая, безлюдная провинция, неужели это - столица Сан-Фермина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39