В наши
дни все становится невероятно сложным, демаркационные линии размыты.
- Послушайте, - умоляет он, подбирается на два сиденья ближе, шепчет,
- я знаю, что вы скрываетесь, и вы знаете, что скрываетесь, я вам приз-
наюсь, я скрываюсь тоже. Мы нашли друг друга, мы взаимно смущены, мы
следим за дверями, мы прислушиваемся, ожидая услышать грубые голоса,
звук предательства. Почему не довериться мне, почему не бороться за об-
щее дело, дни становятся длиннее, иногда мне кажется, что я глохну,
иногда глаза закрываются без моего желания. Двое смогут видеть лучше,
чем один, я даже готов сказать вам свое настоящее имя.
Все возможные чувства перед лицом вопиющей искренности: отвращение,
отрешенность, радость, бегство, родство душ, сдать егог властям (власти
до сих пор существуют). Ужели это не обстоятельства, перед которыми мо-
жет болтаться в воздухе нагой Бчрлигейм, не та настоящая жизнь, риск и
опасность, что в "Женщине Вуду", в "Твари из Черной Лагуны"?
Бэйн продолжает:
- Мое подлинное имя (как бы это выразиться?) - Адриан Хипкисс: это
то, от чего я бегу. Представляете ли вы, что значит называться Адрианом
Хипкиссом: хохотки, насмешки, бесчестье, это было невыносимо. И еще: в
1944 году я отправил письмо, в котором не сказал, то что знал, я съехал
на следующий день, это был канун Нового Года, и все грузчики были пьяны,
сломали ножку у пианино. Из страха, что это вернется и будет мучить ме-
ня. Моя жизнь с той поры превратилась в смену масок: Уотфорд, Уоткинс,
Уотли, Уотлоу, Уотсон, Уотт. Полинное лицо исчезло, разлетелось вдребез-
ги. Кто я, кто это знает?
Бэйн-Хипкисс начинает всхлипывать, включается система охлаждения, го-
родская жизнь - ткань таинственных шумов, возникающих и пропадающих,
пропадающих и возникающих, мы достигаем контроля над физическоим окруже-
нием только за счет слуха. Что если бы человек мог чувствовать, если б
мог уворачиваться в темноте? Термиты-мутанты пожирают марионеток с ог-
ромной скоростью, награды - ученым, аппетитная красотка-медсестра - мо-
лоденькому лейтенанту, они завершат все это шуткой, если возможно, озна-
чающей: тут нет ничего реального. Обман существует на любом уровне, по-
пытка отрицать то, что выявляет глаз, что разум осознает, как истину.
Бэйн-Хипкисс напрягает мою доверчивость, кот в мешке. Если не (6) и не
(1), готов ли я иметь дело с вариантом (2)? Должна ли тут быть солидар-
ность? Но плач невыносим, неестественен, видимо, его следует оставлять
на особый случай. Телеграмма посреди ночи, железнодорожные катастрофы,
землятресения, война.
- Я скрываюсь от попов (мой голос странно нерешителен, срывается),
когда я был самым высоким мальчиком в восьмом классе школы Скорбящей Бо-
гоматери, они хотели отправить меня играть в баскетбол, я отказался,
Отец Блау, поп-физрук, сказал, что я, отлынивая от полезного для здо-
ровья спорта, чтобы погрузиться во грех, не считая греха гордыни и дру-
гих разнообразных грехов, тщательно перечисленных перед заинтересованной
группой моих современников.
Лицо Бэйн-Хипкисса проясняется, он прекращает всхлипывать, а тем вре-
менем фильм начинается снова, марионетки еще раз выступают против Амери-
канской Армии, они неуязвимы, Честный Джон смехотворен, Ищейка неиспра-
вен, Ханжа подрывается на пусковой площадке, цветы пахнут все слаще и
сильнее. Неужели они действительно растут под нашими ногами, и время
взаправду проходит?
- Отец Блау мстил во время исповедей, он настаивал на том, чтобы
знать все. И ему было что знать. Ибо что я больше не верил так, как дол-
жен был верить. Или верил слишком сильно, без разбору. Тому, кто всегда
был чрезмерно восприимчив к лозунгам, им никогда не следовало говорить:
Ты можешь изменить мир. Я намекнул своему исповеднику, что некоторые мо-
менты ритуала омерзительно похожи на сцену воскрешения в "Невесте Фран-
кенштейна". Он был шокирован.
Бэйн-Хипкисс бледнеет, он сам шокирован.
- Но поскольку он и так по праву был во мне заинтересован, то стре-
мился наставить меня на путь истинный. Я не провоцировал этот интерес,
он смущал меня, я думал совсем о другом. И виновен ли я в том, что во
всем этом недокормленном приходе только я выделял достаточное количество
гормонов и тщательно пережевывал суп и жареную картошку, которые были
нашим ежедневным рационом, вынуждая свою голову и руки максимально приб-
лизиться к баскетбольной корзине?
- Вы могли бы симулировать растяжение лодыжки, - резонно отметил
Бэйн-Хипкисс.
-К сожалению, это было только начало. Однажды, посреди доброго Акта
Покаяния, а Отец Блау совершает обряд с благочестивой злобой, я выпрыг-
нул из исповедальни и помчался между скамеек, чтобы никогда больше туда
не возвращаться. Я миновал крестящихся людей, миновал маленькую негри-
тянку, чью-то горничную, нашу единственную черную прихожанку, которая
всегда сидела в последнем ряду с носовым платком на голове. Покинув Отца
Блау, бесповоротно, с прискорбным осадком от наших еженедельных встреч:
грязных мыслишек, злости, брани, непослушания.
Бэйн-Хипкисс передвигается еще на два сиденья (почему именно два за
один раз?), голос почти срывается:
- Грязных мыслишек?
- Мои грязные мыслишки были особого, богатого деталями и зрительными
образами рода. По большей части, они тогда касались Недды-Энн Буш, кото-
рая жила в двух домах от нас и была удивительно хорошо развита. Под ее
окнами я скрючивался много вечеров, ожидая откровений красоты, свет го-
рел как раз между шкафом и окном. Я был особо вознагражден несколько
раз, а именно: 3 мая 1942 года, увиденным мельком знаменитым бюстом; 18
октября 1943, на редкость холодным вечером, перемещением трусиков с пер-
соны в бельевую корзину на пару с последующим трехминутным обозрением
нагой натуры. Пока она не догадалась выключить свет.
- Невероятно! - шумно выдыхает Бэйн-Хипкисс. Ясно, что исповедь неким
неясным образом возвращает его к жизни. - Но этот священник, наверняка,
подыскал какое-нибудь духовное утешение, совет...
- Однажды он предложил мне кусочек шоколадного батончика.
- В знак расположения?
- Он хотел, чтобы я рос. Это входило в его интересы. Ему мечталось о
первенстве города.
- Но это был акт доброты.
- Все произошло до того, как я сказал, что не выйду на игру. В темной
исповедальне с раздвижными панелями, лица за ширмой, как в "Малышке из
замка", как в "Тайне дома Эшеров", он твердо отказывал мне в понимании
этой озабоченности, совершенно естественного и здорового интереса к ин-
тимным женским местам, удовлетворявшегося незаконными способами, как в
случае с окном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
дни все становится невероятно сложным, демаркационные линии размыты.
- Послушайте, - умоляет он, подбирается на два сиденья ближе, шепчет,
- я знаю, что вы скрываетесь, и вы знаете, что скрываетесь, я вам приз-
наюсь, я скрываюсь тоже. Мы нашли друг друга, мы взаимно смущены, мы
следим за дверями, мы прислушиваемся, ожидая услышать грубые голоса,
звук предательства. Почему не довериться мне, почему не бороться за об-
щее дело, дни становятся длиннее, иногда мне кажется, что я глохну,
иногда глаза закрываются без моего желания. Двое смогут видеть лучше,
чем один, я даже готов сказать вам свое настоящее имя.
Все возможные чувства перед лицом вопиющей искренности: отвращение,
отрешенность, радость, бегство, родство душ, сдать егог властям (власти
до сих пор существуют). Ужели это не обстоятельства, перед которыми мо-
жет болтаться в воздухе нагой Бчрлигейм, не та настоящая жизнь, риск и
опасность, что в "Женщине Вуду", в "Твари из Черной Лагуны"?
Бэйн продолжает:
- Мое подлинное имя (как бы это выразиться?) - Адриан Хипкисс: это
то, от чего я бегу. Представляете ли вы, что значит называться Адрианом
Хипкиссом: хохотки, насмешки, бесчестье, это было невыносимо. И еще: в
1944 году я отправил письмо, в котором не сказал, то что знал, я съехал
на следующий день, это был канун Нового Года, и все грузчики были пьяны,
сломали ножку у пианино. Из страха, что это вернется и будет мучить ме-
ня. Моя жизнь с той поры превратилась в смену масок: Уотфорд, Уоткинс,
Уотли, Уотлоу, Уотсон, Уотт. Полинное лицо исчезло, разлетелось вдребез-
ги. Кто я, кто это знает?
Бэйн-Хипкисс начинает всхлипывать, включается система охлаждения, го-
родская жизнь - ткань таинственных шумов, возникающих и пропадающих,
пропадающих и возникающих, мы достигаем контроля над физическоим окруже-
нием только за счет слуха. Что если бы человек мог чувствовать, если б
мог уворачиваться в темноте? Термиты-мутанты пожирают марионеток с ог-
ромной скоростью, награды - ученым, аппетитная красотка-медсестра - мо-
лоденькому лейтенанту, они завершат все это шуткой, если возможно, озна-
чающей: тут нет ничего реального. Обман существует на любом уровне, по-
пытка отрицать то, что выявляет глаз, что разум осознает, как истину.
Бэйн-Хипкисс напрягает мою доверчивость, кот в мешке. Если не (6) и не
(1), готов ли я иметь дело с вариантом (2)? Должна ли тут быть солидар-
ность? Но плач невыносим, неестественен, видимо, его следует оставлять
на особый случай. Телеграмма посреди ночи, железнодорожные катастрофы,
землятресения, война.
- Я скрываюсь от попов (мой голос странно нерешителен, срывается),
когда я был самым высоким мальчиком в восьмом классе школы Скорбящей Бо-
гоматери, они хотели отправить меня играть в баскетбол, я отказался,
Отец Блау, поп-физрук, сказал, что я, отлынивая от полезного для здо-
ровья спорта, чтобы погрузиться во грех, не считая греха гордыни и дру-
гих разнообразных грехов, тщательно перечисленных перед заинтересованной
группой моих современников.
Лицо Бэйн-Хипкисса проясняется, он прекращает всхлипывать, а тем вре-
менем фильм начинается снова, марионетки еще раз выступают против Амери-
канской Армии, они неуязвимы, Честный Джон смехотворен, Ищейка неиспра-
вен, Ханжа подрывается на пусковой площадке, цветы пахнут все слаще и
сильнее. Неужели они действительно растут под нашими ногами, и время
взаправду проходит?
- Отец Блау мстил во время исповедей, он настаивал на том, чтобы
знать все. И ему было что знать. Ибо что я больше не верил так, как дол-
жен был верить. Или верил слишком сильно, без разбору. Тому, кто всегда
был чрезмерно восприимчив к лозунгам, им никогда не следовало говорить:
Ты можешь изменить мир. Я намекнул своему исповеднику, что некоторые мо-
менты ритуала омерзительно похожи на сцену воскрешения в "Невесте Фран-
кенштейна". Он был шокирован.
Бэйн-Хипкисс бледнеет, он сам шокирован.
- Но поскольку он и так по праву был во мне заинтересован, то стре-
мился наставить меня на путь истинный. Я не провоцировал этот интерес,
он смущал меня, я думал совсем о другом. И виновен ли я в том, что во
всем этом недокормленном приходе только я выделял достаточное количество
гормонов и тщательно пережевывал суп и жареную картошку, которые были
нашим ежедневным рационом, вынуждая свою голову и руки максимально приб-
лизиться к баскетбольной корзине?
- Вы могли бы симулировать растяжение лодыжки, - резонно отметил
Бэйн-Хипкисс.
-К сожалению, это было только начало. Однажды, посреди доброго Акта
Покаяния, а Отец Блау совершает обряд с благочестивой злобой, я выпрыг-
нул из исповедальни и помчался между скамеек, чтобы никогда больше туда
не возвращаться. Я миновал крестящихся людей, миновал маленькую негри-
тянку, чью-то горничную, нашу единственную черную прихожанку, которая
всегда сидела в последнем ряду с носовым платком на голове. Покинув Отца
Блау, бесповоротно, с прискорбным осадком от наших еженедельных встреч:
грязных мыслишек, злости, брани, непослушания.
Бэйн-Хипкисс передвигается еще на два сиденья (почему именно два за
один раз?), голос почти срывается:
- Грязных мыслишек?
- Мои грязные мыслишки были особого, богатого деталями и зрительными
образами рода. По большей части, они тогда касались Недды-Энн Буш, кото-
рая жила в двух домах от нас и была удивительно хорошо развита. Под ее
окнами я скрючивался много вечеров, ожидая откровений красоты, свет го-
рел как раз между шкафом и окном. Я был особо вознагражден несколько
раз, а именно: 3 мая 1942 года, увиденным мельком знаменитым бюстом; 18
октября 1943, на редкость холодным вечером, перемещением трусиков с пер-
соны в бельевую корзину на пару с последующим трехминутным обозрением
нагой натуры. Пока она не догадалась выключить свет.
- Невероятно! - шумно выдыхает Бэйн-Хипкисс. Ясно, что исповедь неким
неясным образом возвращает его к жизни. - Но этот священник, наверняка,
подыскал какое-нибудь духовное утешение, совет...
- Однажды он предложил мне кусочек шоколадного батончика.
- В знак расположения?
- Он хотел, чтобы я рос. Это входило в его интересы. Ему мечталось о
первенстве города.
- Но это был акт доброты.
- Все произошло до того, как я сказал, что не выйду на игру. В темной
исповедальне с раздвижными панелями, лица за ширмой, как в "Малышке из
замка", как в "Тайне дома Эшеров", он твердо отказывал мне в понимании
этой озабоченности, совершенно естественного и здорового интереса к ин-
тимным женским местам, удовлетворявшегося незаконными способами, как в
случае с окном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20