– Ну, какие будут предложения? Кто чью кандидатуру выдвигает?! Пошевеливайте мозгами, кретины!
Тишина стала зловещей.
– Иначе всем крышка!
В эту минуту что-то зачавкало, захрюкало. Завоняло псиной. Сначала появились две огромные мохнатые лапы, они вцепились в края подоконника из-за окна. Потом показался и сам обладатель лап – папаша Пуго. Он залез внутрь, уселся на подоконник, поскреб волосатую грудь и радостно осклабился.
– Гы-ы, гы-ы!
Все как один уставились на него.
– Выбирать надо лучших! – твердо произнес инвалид Хреноредьев. И добавил от полноты чувств: – Едрена-матрена!
Котособаченок Пипка осторожно, оставляя мокрые следы, пополз к выходу. Папаша Пуго поймал его длиннющей своей лапой, поднес к обезьяньим губам, поцеловал слюняво, потом прижал к груди и стал медленно и тяжеловато поглаживать.
– Лучше обходчика Пуго в поселке никого нету, – сказал Бегемот Коко.
– Гы-ы, гы-ы, гы-ы! – папаша Пуго любил, когда его хвалили.
Буба Чокнутый слез со стола, оправил комбинезон на впалой груди, откашлялся и, стараясь придать голосу солидное звучание, вопросил:
– Будем голосовать?
– А как же, едри тя кочергою!
– Я попрошу воздержаться от реплик! Кто за нашего доблестного и достойнейшего посельчанина, передовика и трудягу папашу Пуго, поднять руки.
Бегемот задрал вверх все четыре. Инвалид Хреноредьев махнул своим обрубком. Доходяга Трезвяк проголосовал не сразу, будто было о чем думать! Молчавшую до того мастерицу и активистку Мочалкину-среднюю насилу добудились, но и она, озираясь помутневшим сиреневым глазом, позевывая и роняя слюну, последовала общему примеру.
Буба Чокнутый с приторной улыбкой на синюшных губах направился было к избраннику. Но остановился на полдороге – уж больно от того воняло – и торжественно провозгласил:
– Это большая честь, поздравляю!
Папаша снова осклабился и на радостях напустил еще лужу. Но теперь это не имело ровно никакого значения.
Хитрый Пак очнулся от холода. Никогда в жизни он так не замерзал, пробрало до самых костей, до позвоночника. Его мелко, но неудержимо трясло. Кроме того, было совершенно темно, почему-то невероятно тесно – как никогда не бывало в их лачуге – и сыро. Он ничего не помнил, ничего не мог понять.
Первое же движение доставило ему лютую боль от мизинцев на ногах и до кончика хобота, будто его бросили в горящие угли.
– Э-эй! – тихо позвал он.
Но никто не откликнулся.
Надо было что-то делать. Превозмогая боль, Пак качнулся вправо, потом влево. Он был зажат меж каких-то ледяных тел. Каких именно, в темноте невозможно было разобрать.
Неужто в отстойник выбросили, подумалось Паку, вот ведь сволочи! Вот гады! За что?! Ведь он такой здоровый, такой сильный! Ведь из него выйдет отличный работник, ничуть не хуже папаши, может, и получше еще!
Оскальзываясь, опираясь о камни, отпихивая от себя окоченевшие тела, он полез наверх. Он знал, надо лезть именно наверх. Там мир, там жизнь, там все! А здесь – смерть, удушливый смрад, трупы, трупы, трупы...
Через час, совершенно обессилев, он выполз из подвала. И тут же потерял сознание.
Он не знал, сколько пребывал в беспамятстве. Но когда открыл глаза, увидал над собою змеиную головку Гурыни-младшего. Тот был весь в кровище, ободранный и страшный. Но глазки, холодные и злые, глядели вполне осмысленно.
– Прочухался?!
Гурыня пнул Пака ногой в бок.
Тот застонал.
– Это ты, гаденыш?! – спросил Пак, кривясь от боли. – Выжил, сволочь!
Он вдруг сразу все вспомнил – неожиданно, в одно мгновение. И развалины, и поиски чудовища, которое они пленили за день до этого, и длинноногих туристов на тропе, а потом тех же туристов на бронемашинах, с оружием и блестящими штуковинами. Он вспомнил ужасную ночь, выстрелы, погоню. Он вспомнил все. Но ему показалось, что было это давным-давно, сто лет назад, и было совсем не с ним, а с кем-то другим. И все же первым вернулось главное – предательство Гурыни-младшего, это он привел туристов!
– Уйди, тварь поганая! – прохрипел Пак.
Гурыня снова ударил его ногой в бок. Помешкав, пнул в висок. Но не слишком сильно.
– Они думали, я окочурюсь, – прошипел он и рассмеялся, мелко, нервно. – На-ка, выкуси!
– Уходи! – повторил Пак.
– Щя, побежал!
Гурыня неожиданно цепко и сильно ухватил Хитрого Пака за щиколотки и поволок. Пак даже не видел, куда его тащут. Он лишь вздрагивал на каждом камешке, на каждом обломке, попадавшем под спину.
– Хрена им всем! Вот что я скажу! Не на того напали! – приговаривал Гурыня на ходу. – На мне все заживает в пять минут, понял?! Я как-то брюхо пропорол арматуриной, ржавой, падла, как терка иззубренной. Так чего думаешь, сдох! Хрена! Я всех переживу. Всех в отстойник отволокут, а я тока сверху подпихивать буду, понял?! Ты тоже живучий, я знаю. Во как засадили – в пять очередей, небось, а вон, гляди, три железяки вышли уже и ран не видно, одни пятнышки. Не боись, к вечеру-то оклемаешься. А нет, так я те все бока отобью, я те рожу расквашу, теперь я сильней, я вожак, понял?!
– Сука-а... – Пак не мог говорить.
– Давай, давай! Я те за каждую обиду отвешу!
Гурыня не шел, а почти бежал, волоча за собой Пака. Он совсем не разбирал дороги, и потому спина Пака начала кровоточить – на грунте оставались темные маслянистые пятнышки.
– Уматывать надо по-быстрому, понял?! Ты ж у нас самым умным был, самым хитрым! Чего ж ты, падла?! Не соображаешь, что ли, или вовсе мозги отсырели в подвальчике?! Застукают на месте – второй раз на тот свет отправят, понял, падла?!
– Они все равно найдут, дур-рак!
– Поговори еще!
Гурыня остановился на секунду и, не оборачиваясь, врезал Паку пяткой. Тот охнул и снова потерял сознание.
Последнего любовника Эда Огрызина задушила ночью, в собственной постели, прямо посреди старого пыльного и дырявого, но огромного матраса, доставшегося ей от бабки, сошедшей с ума.
И не то чтобы она на него держала зло. Нет, просто он ей надоел до предела, опротивел. Это он-то и прозвал ее Огрызиной. А какая она Огрызина?! Никакая вовсе не Огрызина, а милая женщина средних лет, хорошенькая и пухленькая, таких баб мужики любят.
Предыдущие двое мордовали ее каждый божий день. По вечерам. Как приходили со смены, так и принимались лупцевать. Но зато как потом любили! Вдвоем! До слепоты в глазах и поросячьего визга, до судорог и колик! Нет, тех двоих Эда никогда бы не придушила. Но они ушли сами: один к этой уродине Мочалкиной-средней, расплывшей мокрице, а другой вообще сгинул, из поселка пропал. Иди – свищи!
Когда Гурыня-младший приволок к ней Хитрого Пака, Эда готовила тюрю для детишек. Ей было наплевать, сколько ртов в хибаре – двадцать восемь или двадцать девять. Хотя нет, она припомнила, что троих недавно отволокла к отстойнику, отмучились трое. Стало быть, меньше дармоедов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27