– Вчера вечером, в доме, где нас угощали ужином, сверху на меня свалилась пыль и паутина, – принялся объяснять я, видя, как все более вытягивается его морщинистое лицо. – Отряхнуться-то я отряхнулся, да вижу сейчас, что к руке моей пристала ниточка паутины. И как я ее не углядел? Ты сам учил меня, отче, что грешно уносить из чужого дома то, что тебе не принадлежит. Боги не простят меня, если я сейчас же не вернусь и не возвращу хозяевам присвоенное.
Пандид, видимо, решил, что я спятил.
– Ведь это только мусор, прах, – принялся увещевать он, – кому он нужен? Хозяйка, верно, была бы рада, если бы ты собрал всю паутину в ее доме.
– Не надо меня утешать! – возопил я, царапая себе лицо ногтями. Какая разница: золото или прах? Брать чужое одинаково грешно, так сказано в Заветах! Хозяева были так добры к нам! У меня и в мыслях не было уносить их имущество… О горе мне, горе!
С этими словами я опрометью бросился назад по дороге и, скрывшись за деревьями небольшой рощи, затаился. Из своего убежища я видел, как старец качает седой головой и шевелит губами, что-то бормоча себе под нос.
Выждав столько времени, сколько, по моим расчетам, надобно было, чтобы сбегать в селение и обратно, явился я пред очи мудрого пандида и объявил, что смыл с себя грех. Он поглядел на меня с легким сожалением, но вслух похвалил.
– Вижу, сын мой, ты усвоил мои уроки, – сказал он, окончательно решив, что боги послали ему в услужение полного идиота.
Вечером мой учитель пожелал искупаться в пруду. Раздевшись, он передал мне одежду, посох и чашу для святых подаяний, а немного подумав, протянул и мешок.
– Знаю, ты честный юноша, – сказал он. – Смотри, стереги это хорошенько, пока я стану омывать чресла свои.
Я положил мешок под дерево и уселся на него с самым невинным видом. Чтобы у старца не оставалось никаких сомнений, я сказал:
– То, что принадлежит пандиду, принадлежит Митре. А кто посмеет обмануть Всевидящего?
Шейх Чилли умолк и принялся очищать серебряным ножичком яблоко.
– Что же было дальше? – нетерпеливо спросил Конан, который уже понял, чем должна закончиться эта история.
– Учитель омывал свои чресла довольно долго, – сказал Чилли. – У нас было заведено, что я ожидал его на берегу с платом для утирания. На сей раз пандид не обнаружил ни плата, ни ученика, ни мешка.
– Ох! – выдохнул Ши Шелам и дернул себя за мочку уха. – Ты осмелился обокрасть святого человека! Нарушил заветы Митры!
Ши был человеком набожным и суеверным, хотя сам нарушал заветы по нескольку раз на день.
– Напротив, – возразил Чилли с серьезной миной, – я совершил богоугодное дело. О чем и поведал в записке, оставленной учителю под деревом.
– Что же ты ему написал? – спросил киммериец.
– Три слова: Митра велел делиться.
Сторож, проходивший в ту пору со своей колотушкой по набережной Большого Канала, клялся потом, что громовой хохот, донесшийся из окон дома, купленного недавно неким чужаком в коричневой тунике и сандалиях с длинными ремнями, был столь мощен, что погасли три масляных фонаря возле фасада здания.
Отсмеявшись и утерев выступившие на глазах слезы, юный варвар глотнул вина и помянул прелести Иштар, что делал обычно, когда хотел выразить свое одобрение.
– Воистину, – сказал он, – твой рассказ столь же хорош, как и твое аренджунское. Теперь я понимаю, что Шадизар, город воров, приобрел еще одного достойного жителя. Но вернемся к событиям нынешней ночи…
– Погоди, – перебил его Чилли, снова наполняя свою чарку щербетом. Конан заметил, что вина он вовсе не пьет. – Ты лучше поймешь меня, если выслушаешь мою историю до конца. Расставшись с пандидом, я отправился в ближайший город, рассчитывая потратить там золото в свое удовольствие. Но, хотя я и совершил, как мыслил, богоугодное дело, Податель Жизни счел нужным наказать меня: какие-то лихие парни с большой дороги отобрали у меня мешок, сломав в благодарность пару ребер, вывихнув руку и отбив почки. Я скрылся от них в зарослях можжевельника и долго блуждал, пока не набрел на пещеру некоего пустынника.
В отличие от пандида, старец сей жил в полном уединении, питаясь акридами и диким медом. Он вылечил меня травами и, выслушав мою горестную историю, дал мудрое наставление.
«Ты не можешь противиться воле звезд, – сказал он, – но можешь облегчить свою участь, пустив в ход хитроумие, коим, как вижу, боги тебя не обделили. Грешно красть у слуг Митры, даже у подобных твоему пандиду, грешно обижать сирых и убогих, живущих трудами своими и добывающих пропитание в поте лица своего, но в мире есть немало людей, стяжавших себе богатства неправедным путем, и немало глупцов, готовых поддаться на любую удочку, только бы умножить свое состояние быстро и не ударив палец о палец. Постарайся, чтобы сии недостойные добровольно отдавали тебе свое добро. Тем самым ты удовлетворишь страсть к чужим ценностям, вызванную неудачным расположением звезд при рождении твоем, и, в то же время, послужишь орудием в руках Всеблагого, наказывающего тех, кто живет, помышляя лишь о ценностях этого бренного мира.»
Я покинул пустынника, размышляя о его словах, показавшихся мне весьма мудрыми. Принеся клятву богам никогда больше не опускаться до обычного воровства, я отправился в отдаленное селение и попросил старейшин пустить меня жить. Старейшины ничего против не имели, тем более, что на окраине села давно пустовала убогая хижина, где я и поселился.
Клянусь Белом, я вовсе не помышлял там обогатиться, а решил начать честную жизнь. По праздникам читал мантры, которым обучился у пандида, и не брал за это ни гроша, что очень нравилось прижимистым селянам. В иные же дни был, что говорится, на подхвате: исполнял разные мелкие поручения, помогал вскапывать огороды, чинить плетни и таскать из леса хворост. В благодарность меня кормили, и все были довольны.
Так прошло время от первых весенних цветов до сезона дождей. Я уже решил было, что навсегда избавился от пагубной страсти, но звезды есть звезды…
– Снова что-нибудь свистнул? – хохотнул киммериец, отправляя в рот изрядный кусок халвы.
– Ты забыл о моей клятве, – строго заметил Чилли, – я ведь решил брать только то, что само плывет в руки. Вскоре в голове моей родился некий замысел, внушенный не иначе, как самим хитроумным Белом.
Надо сказать, что жители того селения были не столь уж бедны, как хотели казаться для чужих глаз, и дорогая латунная посуда водилась почти в каждом доме. Все о том, конечно, знали, но каждый раз во время праздников каждый принимался бегать по соседям и одалживать блюда и чашки, ссылаясь на свою крайнюю бедность. Так что пиршества обычно затягивались не меньше, чем на седьмицу, в течении которой посуда гуляла по всем домам.
Приближался День Сушеного Финика, и я решил поддержать местную традицию:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11