— Беко, у вас есть какое-нибудь дело ко мне?
— Нет,— Беко покраснел до корней волос.
— Если вам что-нибудь нужно, скажите, не стесняйтесь.
— Нет... Ничего... Клянусь матерью...
— Значит, мне показалось.
«Постойте!» — чуть не закричал он вслед уходившей женщине. Хорошо еще, сдержался. Что бы он сказал ей, если бы она остановилась?
Беко нужно, чтобы его кто-нибудь понимал, и если это вообще невозможно, пусть хоть кто-то будет рядом. Дома его обхаживают, как ангела, но не догадываются, что он одинок, как ангел.
— Одинок! Одинок! Одинок! — Беко нравится это слово, поэтому он его повторяет: — Одинок!
— Значит, помер бедняга Петре? — спрашивает Александр,
— Вот, читай, если не веришь.
— Хорошо... Сегодня у нас среда?.
— Среда.
— Среда, четверг, пятница...
— На панихиду надо сходить.., — Сходим, конечно...
— Тогда лучше пойдем послезавтра...
— Сегодня среда?
— Среда..,
— Среда, четверг, пятница.., Да, послезавтра пойдем...
— Я слушаю! — Зина раздавила окурок в пепельнице и повторила: — Слушаю!
В трубке слышалось чье-то учащенное дыхание. Придерживая трубку щекой и плечом, Зина закурила новую сигарету. Она сидела на кушетке с раскрытой книгой на коленях.
— Почему вы молчите?
Положила трубку на рычаг, поднялась, уронив книгу. Наклоняться за ней не стала, подошла к окну и отодвинула занавеску. Телефон зазвонил опять. Она не обернулась. Телефон звонил не переставая.
— Чего тебе? — тихо проговорила она, улыбка зазмеилась в морщинке возле рта, но дальше не двинулась, за* стыла там и погасла.— Чего тебе, сопляк! — Она прикусила нижнюю губу.— О-о-о,— застонала вслух, отчаянно, словно не предполагая, что будет так больно.— О-о-о!
Выбросила в окно сигарету, повернулась, подошла к кушетке, протянула руку к телефону, который все продолжал звонить, но трубку не взяла. Просто держала руку на дребезжащем аппарате, как будто это был маленький раненый звереныш, обезумевший, ослепший от боли, рвущийся из рук. Он требовал помощи и одновременно упорно тянулся к ее горлу, самому мягкому и нежному месту, чтобы вцепиться в него зубами, разорвать, растерзать, только потому, что больно самому. Боль толкала его на то, чтобы причинить боль другому, чтобы кануть, затеряться в водовороте общего страдания, перевести дух, ощутить облегчение.
— Нет, нет,— повторяла женщина и, хотя могла одним движением руки прекратить этот трезвон, все стояла, пораженная сознанием того, что кто-то, какой-то человек, сейчас больше всего хочет, чтобы и ей было больно: пусть это ему не поможет, по крайней мере он не будет одинок в своей муке.
Внезапно телефон умолк. Она еще долго не убирала руку с трубки, словно не верила, что этот маленький раненый звереныш на самом деле испустил дух.
Потом она подошла к шкафу, открыла его, бессмысленно перебирая взглядом распяленные на вешалках платья, будто впервые видела их идо сих пор не задумывалась, зачем они нужны. Закрыла дверцу, села на пол, прислонилась головой к шкафу и проговорила:
— Господи, боже мой...
«Ничего. Главное успокоиться ну и что ну и что ну и что с меня хватит хватит не могу не могу не могу больше не могу...»
— Умру!
Это слово теннисным мячом ударялось о стены, окна: стекло задребезжало, но не треснуло.
Никто не умрет, все закончится миром, в какое-то
мгновенье она ясно увидела, что будет через год. Увидела она не много, только себя, сидящую на полу у шкафа, и теннисный мяч, прыгающий по комнате.
Она потянула на себя жалобно скрипнувшую дверцу, потом ударила по ней рукой, словно хотела захлопнуть у кого-то перед носом. Потом услышала тиканье часов. Казалось, желая напомнить о себе, они робко окликали ее: было полчетвертого.
«Ну и что ну и что...»
Зина смотрит в зеркало и поправляет волосы, спадающие на лоб. Волосы не слушаются, и она поднимает их двумя пальцами, словно собирается обрезать.
Во сне она часто видит, как идет по улице, остриженная под мальчишку. Наяву она этого не смеет, а какая смелость тут нужна? Во сне все легко. Не только во сне, ко и в мечтах, когда видишь себя со стороны, удивленной и немного растерянной смелостью своего двойника.
Вот идет она по улице, стриженная, в красных брюках, с красным зонтиком. У зонтика такая длинная ручка, что он похож на огромную ветку дерева, цветущую красным цветом. Босые ноги она сунула в резиновые шлепанцы, тоже красные, и идет как ни в чем не бывало. Все ей уступают дорогу, смотрят испуганно — уж не с Марса ли прилетела? Милиционер свистит, автобусы и машины наскакивают друг на друга, троллейбусные дуги высекают искры из проводов. Это видение родилось во время ее болезни, когда она, сидя в кровати, звала своего двойника: вернись, вернись. Звала, потому что ей казалось, что двойник унес ее тело, а ей оставил оболочку, наполненную болью. Еще и потому ей было так горько, что этот бессовестный двойник прекрасно знал, как ей хочется беспечно пройтись по улице, хотя бы раз.
—Где Датуна? — спрашивала она поминутно.
—Ничего, ничего, пройдет,— отвечал Нико.
А заболела она после того, как ученики во дворе школы забросали ее снежками. Когда полетел первый снежок, вместо того чтоб нахмуриться и отчитать наглеца, она захватила снег обеими руками и сама стала бросать в мальчишек, которые повернулись спиной и затаились, напуганные дерзостью товарища. Ну, а если 4 учительница сама снежками кидается, то чего ж еще!
С воинственным кличем они обступили ее и забросали снежками. Сначала она смеялась, осыпанная снегом, раскрасневшаяся, счастливая. Потом устала, чувствовала, как сердце подступает к горлу, становится трудно дышать. Но дети, увлеченные игрой, ничего не замечали, швыряли в нее снег или обломки льда. Возможно, они даже старались отличиться перед ней: вот, дескать, какие мы молодцы! А она уже держалась из последних сил, боялась потерять сознание, хотела крикнуть: помогите! — но рот был забит снегом. Потом и в самом деле она по« теряла сознание. Во всяком случае, что было дальше — не помнит. Дети, должно быть, испугались и убежали.
Она долго лежала в снегу и пролежала бы, наверно, до утра, если бы ее случайно не нашел сторож. В ту ночь у нее поднялась температура, и именно тогда она увидела себя со стороны, издалека, незнакомую и одновременно мучительно близкую, расхаживающую по Тбилиси в красных брюках, с красным зонтиком. Мысленно она все время была в Тбилиси, никак не могла привыкнуть к этому городишку. Может, потому, что ее настоящий дом был не здесь.
В зеркале она видит худенькую, большеглазую женщину. В уголках рта — морщинка. Эта складка от улыбки, тоненькая и легкая, как паучья лапка, та самая, что вскоре пробежит по всему лицу, оставляя за собой прозрачную тонкую пряжу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34