..
Эсэсовцы сопротивлялись целый день и целую ночь, но к утру они все же сдались. А не сдались бы, так мы всех до одного уничтожили бы.
Сахнов развел костер прямо в окопе.
— Идите погрейтесь, сынок.
Никто уже больше не боится, что враг приметит дым костра и начнет бить в нас. Ему теперь не до того.
Мы овладели Кенигсбергом и гоним противника к морю. Сегодня четырнадцатое апреля. Вчера наши войска освободили столицу Австрии Вену. Вена... Я знаю, что в этом городе есть представительство мхитаристской конгрегации 1 и хранилище древних армянских рукописей. Не пострадали ли в войне манускрипты? Будем надеяться, что рукописи в Вене уцелели. О Вене писал в своей «Рушанской скале» Наири Зарьян. Как бы то ни было, гитлеровцам капут...
Мне позвонили из штаба йолка. Начальник штаба майор Прикул, милый, смуглый, высокий латыш.
— Наши войска подошли к Берлину, друг мой. Бои идут на подступах к городу.
— Мы направимся туда? — спросил я.
— Наш путь лежит к морю...
К Балтийскому морю. Левым берегом Преголя с боями продвигаемся к морю...
Сахнов подоил здоровенную коровушку и протянул мне теплого, дымящегося парного молока.
— Пейте, сынок. Парное, полезно.
— Я что, больной, что ли?..
Эх, отправить бы ее с теленочком да к нам в деревню. В колхозе-то ведь ни одной коровенки небось не осталось...
Двадцать второго апреля советские войска вели бои на подступах к Берлину, а двадцать пятого город был полностью окружен нашими.
Сахнов сетует:
— И почему наш полк не пошлют на Берлин?
— Ничего,—утешаю я.— Здесь тоже перед нами фашисты. Все дороги ведут в Берлин.
— И тем не менее,— разводит руками Сахнов.
Мои ребята у одной из деревень взяли пятьдесят шесть пленных. Это уже не прежние гитлеровцы, которые на берегах Волхова кричали: «Эй, Иван, иди сюда! Яйки ест, масло ест!»
Сахнов с презрением бормочет:
— Э-эх, ну какие же вы солдаты, коли у себя дома в плен сдаетесь? И не стыдно?..
Один из пленных покачал головой:
— Капут, капут!..
— Что капут?
— Берлин, Гитлер капут.
— А вы что же, думали в Москве фокстрот танцевать? — злится Сахнов.— Теперь вы у нас в руках. Я русский и видел много худого от вас. Убийц надо убивать. Это даже Иисус Христос понимал.
— Она...
Согласны теперь. И не кто-нибудь, немецкий обер-лей- тенант согласен. Перед тем как сдаться в плен, он привел свой мундир в порядок. Хотел выглядеть мужественным и храбрым. Ох, как нам знакомы эти серые мундиры!
Я еще помню страх, охвативший меня, когда впервые увидел форму немецкого солдата. Помню, хотя увидел я ее на убитом немце годы назад. Может, это странно, но помню. Гитлеровские каски не круглые, а как бычьи головы, с рогами-отростками. Пряжки на кожаных ремнях как щиты. А кинжалы в ножнах у пояса казались мне змеями. Вот и сейчас мне чудится, что с кинжала этого обер-лейтенанта стекает кровь. Особенно противны у них сапоги, грубые, с высоченными голенищами. Каблуки большие, подкованные. Этими каблуками они топтали полотна Лувра, детей Праги, государственный флаг Польши и рукописи Льва Толстого в Ясной Поляне. Каблуки убийц... Синие, приподнятые спереди и сзади, фуражки гитлеровских офицеров кажутся разинутой пастью дракона. А чего стоит свастика?
Омерзительна мне форма фашистов...
Пленных мы отправили в тыл на специальный сборный пункт.
Из штаба полка сообщили, что остатки берлинского гарнизона сдались советским войскам. Все. Берлин пал. Над рейхстагом наше знамя. Сегодня второе мая. Наш флаг над рейхстагом поднят позавчера — тридцатого апреля. Я позвал Элкснитеса и велел ему сообщить об этом немцам, засевшим неподалеку от нас и еще сопротивлявшимся. Элкснитес крикнул в рупор:
— Сдавайтесь, немцы! Берлин ваш пал! Сдавайтесь и вы!...
Гитлеровцы ответили яростным огнем.
Море близко. Мы обошли противника и повернули к морю.
Вечер восьмого мая. Я сижу на траве у моей роты, ем кашу с мясом и запиваю шампанским, которое ящиками извлекли из каких-то развалин мои ребята. Связист протянул мне трубку:
— Командир полка на проводе.
Голос у него, как всегда, спокойный, чуть хрипловатый.
— Сегодня восьмое мая,— сказал он.— Сегодня в Берлине представители командования немецко-фашистских вооруженных сил подписали акт о безоговорочной капитуляции. Германия побеждена.
Я прижал трубку к лицу и не заметил, как из глаз полились слезы. Рядом всхлипнул Сахнов:
— Наконец-то...
В трубке еще звучит голос командира полка:
— Сегодня гитлеровская Германия сдалась. Мы победили, мы победили!.. Поздравляю вас, орлы мои!..
Я чуть с ума не сошел... Выскочил из окопа и ору во все горло:
— Победа!..
В одно мгновение этот майский вечер озарился огнем тысячи, нет, десяти, ста тысяч выстрелов в небо из винтовок, автоматов, пулеметов, пушек, ракет... Или это не от выстрелов, а от пламени наших сердец засветилось небо?..
Фронт буйствует...
А на стороне противника — ни звука. Противник сдается.
Гитлеровская Германия потерпела поражение.
Этого дня я ждал долго, очень долго. Ждал и верил, что он настанет. Настанет! И вот настал...
Передо мной, руки вверх, стоят восемь немцев. Я вдруг страшно удивляюсь. Я впервые ощутил, что они люди.
Сегодня восьмое мая. Четыре месяца и десять дней, как мне исполнился двадцать один год. Победны мои записи.
Я ОЩУТИЛ ВЕСНУ
Девятое мая. На позициях тишина. С берега моря то и дело группами подходят немцы. В полном боевом порядке, с оружием, с боеприпасами, ори сдаются в плен.
— Прикажите,— говорят,— куда сложить оружие, куда дальше следовать...
Сахнов показывает куда-нибудь под дерево и говорит:
— Складывайте вон там и идите дальше на восход солнца...
Солнце?.. А где оно восходит, солнце? Не знаю, забыл уже. И что это? Неужто весна? Зеленые деревья, зеленая трава, и птицы поют... Чудо-то какое, люди, я ощутил весну!..
Попросил командира полка вернуть мне «Геворга Марзпетуни». Он отказал.
— Это,— говорит,— оружие полка. У нас в полку и останется...
Мне позвонил Арто Хачикян.
— Поздравляю,— сказал он,— еще новость. Ожидается большая репатриация в Армению.
— Говори потише, Арто. Потише!.. С ума можно сойти от радости. Что там еще?..
Слезы льются у меня из глаз. Ну и пусть льются. Ведь говорят: если не плакать, от радости может разорваться сердце.
Пушки смолкли. И это так непривычно. За годы мы до того стерпелись с грохотом войны, что мир и тишина кажутся нам пугающе необычными.
Из дому пришла телеграмма. Брат мой жив. Он был в плену, и наши войска освободили его.
Мама больше не будет плакать.
Я послал ей две тысячи четыреста рублей.
Этот май — свет моей жизни. Я жив. Я буду жить. И брат мой вернулся из плена. Сестры прислали мне фиалки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Эсэсовцы сопротивлялись целый день и целую ночь, но к утру они все же сдались. А не сдались бы, так мы всех до одного уничтожили бы.
Сахнов развел костер прямо в окопе.
— Идите погрейтесь, сынок.
Никто уже больше не боится, что враг приметит дым костра и начнет бить в нас. Ему теперь не до того.
Мы овладели Кенигсбергом и гоним противника к морю. Сегодня четырнадцатое апреля. Вчера наши войска освободили столицу Австрии Вену. Вена... Я знаю, что в этом городе есть представительство мхитаристской конгрегации 1 и хранилище древних армянских рукописей. Не пострадали ли в войне манускрипты? Будем надеяться, что рукописи в Вене уцелели. О Вене писал в своей «Рушанской скале» Наири Зарьян. Как бы то ни было, гитлеровцам капут...
Мне позвонили из штаба йолка. Начальник штаба майор Прикул, милый, смуглый, высокий латыш.
— Наши войска подошли к Берлину, друг мой. Бои идут на подступах к городу.
— Мы направимся туда? — спросил я.
— Наш путь лежит к морю...
К Балтийскому морю. Левым берегом Преголя с боями продвигаемся к морю...
Сахнов подоил здоровенную коровушку и протянул мне теплого, дымящегося парного молока.
— Пейте, сынок. Парное, полезно.
— Я что, больной, что ли?..
Эх, отправить бы ее с теленочком да к нам в деревню. В колхозе-то ведь ни одной коровенки небось не осталось...
Двадцать второго апреля советские войска вели бои на подступах к Берлину, а двадцать пятого город был полностью окружен нашими.
Сахнов сетует:
— И почему наш полк не пошлют на Берлин?
— Ничего,—утешаю я.— Здесь тоже перед нами фашисты. Все дороги ведут в Берлин.
— И тем не менее,— разводит руками Сахнов.
Мои ребята у одной из деревень взяли пятьдесят шесть пленных. Это уже не прежние гитлеровцы, которые на берегах Волхова кричали: «Эй, Иван, иди сюда! Яйки ест, масло ест!»
Сахнов с презрением бормочет:
— Э-эх, ну какие же вы солдаты, коли у себя дома в плен сдаетесь? И не стыдно?..
Один из пленных покачал головой:
— Капут, капут!..
— Что капут?
— Берлин, Гитлер капут.
— А вы что же, думали в Москве фокстрот танцевать? — злится Сахнов.— Теперь вы у нас в руках. Я русский и видел много худого от вас. Убийц надо убивать. Это даже Иисус Христос понимал.
— Она...
Согласны теперь. И не кто-нибудь, немецкий обер-лей- тенант согласен. Перед тем как сдаться в плен, он привел свой мундир в порядок. Хотел выглядеть мужественным и храбрым. Ох, как нам знакомы эти серые мундиры!
Я еще помню страх, охвативший меня, когда впервые увидел форму немецкого солдата. Помню, хотя увидел я ее на убитом немце годы назад. Может, это странно, но помню. Гитлеровские каски не круглые, а как бычьи головы, с рогами-отростками. Пряжки на кожаных ремнях как щиты. А кинжалы в ножнах у пояса казались мне змеями. Вот и сейчас мне чудится, что с кинжала этого обер-лейтенанта стекает кровь. Особенно противны у них сапоги, грубые, с высоченными голенищами. Каблуки большие, подкованные. Этими каблуками они топтали полотна Лувра, детей Праги, государственный флаг Польши и рукописи Льва Толстого в Ясной Поляне. Каблуки убийц... Синие, приподнятые спереди и сзади, фуражки гитлеровских офицеров кажутся разинутой пастью дракона. А чего стоит свастика?
Омерзительна мне форма фашистов...
Пленных мы отправили в тыл на специальный сборный пункт.
Из штаба полка сообщили, что остатки берлинского гарнизона сдались советским войскам. Все. Берлин пал. Над рейхстагом наше знамя. Сегодня второе мая. Наш флаг над рейхстагом поднят позавчера — тридцатого апреля. Я позвал Элкснитеса и велел ему сообщить об этом немцам, засевшим неподалеку от нас и еще сопротивлявшимся. Элкснитес крикнул в рупор:
— Сдавайтесь, немцы! Берлин ваш пал! Сдавайтесь и вы!...
Гитлеровцы ответили яростным огнем.
Море близко. Мы обошли противника и повернули к морю.
Вечер восьмого мая. Я сижу на траве у моей роты, ем кашу с мясом и запиваю шампанским, которое ящиками извлекли из каких-то развалин мои ребята. Связист протянул мне трубку:
— Командир полка на проводе.
Голос у него, как всегда, спокойный, чуть хрипловатый.
— Сегодня восьмое мая,— сказал он.— Сегодня в Берлине представители командования немецко-фашистских вооруженных сил подписали акт о безоговорочной капитуляции. Германия побеждена.
Я прижал трубку к лицу и не заметил, как из глаз полились слезы. Рядом всхлипнул Сахнов:
— Наконец-то...
В трубке еще звучит голос командира полка:
— Сегодня гитлеровская Германия сдалась. Мы победили, мы победили!.. Поздравляю вас, орлы мои!..
Я чуть с ума не сошел... Выскочил из окопа и ору во все горло:
— Победа!..
В одно мгновение этот майский вечер озарился огнем тысячи, нет, десяти, ста тысяч выстрелов в небо из винтовок, автоматов, пулеметов, пушек, ракет... Или это не от выстрелов, а от пламени наших сердец засветилось небо?..
Фронт буйствует...
А на стороне противника — ни звука. Противник сдается.
Гитлеровская Германия потерпела поражение.
Этого дня я ждал долго, очень долго. Ждал и верил, что он настанет. Настанет! И вот настал...
Передо мной, руки вверх, стоят восемь немцев. Я вдруг страшно удивляюсь. Я впервые ощутил, что они люди.
Сегодня восьмое мая. Четыре месяца и десять дней, как мне исполнился двадцать один год. Победны мои записи.
Я ОЩУТИЛ ВЕСНУ
Девятое мая. На позициях тишина. С берега моря то и дело группами подходят немцы. В полном боевом порядке, с оружием, с боеприпасами, ори сдаются в плен.
— Прикажите,— говорят,— куда сложить оружие, куда дальше следовать...
Сахнов показывает куда-нибудь под дерево и говорит:
— Складывайте вон там и идите дальше на восход солнца...
Солнце?.. А где оно восходит, солнце? Не знаю, забыл уже. И что это? Неужто весна? Зеленые деревья, зеленая трава, и птицы поют... Чудо-то какое, люди, я ощутил весну!..
Попросил командира полка вернуть мне «Геворга Марзпетуни». Он отказал.
— Это,— говорит,— оружие полка. У нас в полку и останется...
Мне позвонил Арто Хачикян.
— Поздравляю,— сказал он,— еще новость. Ожидается большая репатриация в Армению.
— Говори потише, Арто. Потише!.. С ума можно сойти от радости. Что там еще?..
Слезы льются у меня из глаз. Ну и пусть льются. Ведь говорят: если не плакать, от радости может разорваться сердце.
Пушки смолкли. И это так непривычно. За годы мы до того стерпелись с грохотом войны, что мир и тишина кажутся нам пугающе необычными.
Из дому пришла телеграмма. Брат мой жив. Он был в плену, и наши войска освободили его.
Мама больше не будет плакать.
Я послал ей две тысячи четыреста рублей.
Этот май — свет моей жизни. Я жив. Я буду жить. И брат мой вернулся из плена. Сестры прислали мне фиалки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74