Треска мотопил слышно не было, и я попытался успокоить себя. Ноги сами собой пошли быстрее.
Достиг вершины взгорка, откуда всегда хорошо виднелась крона Старика, вернее, то, что от нее оставалось. Я не увидел ни одного сука. Еще шагов сто — и все стало ясно: в молодом сосняке покоился Старик. Его пень белел подобно открытой кровоточащей ране.
Сердце отказывалось верить тому, что видели глаза. Вдруг мне стало трудно дышать, сердце заколотилось, в ушах зашумело, в горле застрял комок. Случилось то, чего боялся Старик. И чего боялся я. Его толстый ствол поднимался над верхушками молодых сосенок, его собственной порослью. Я всегда видел его тянувшимся в небо, на поверженного исполина было непривычно и больно смотреть. Его и впрямь пилили с трех сторон. Ну конечно, с трех. На части распилить еще не успели. При падении сломался сук, который словно бы обнимал и защищал молодую сосенку. И это росшее в изогнутой ветви Старика стройное деревце было спилено. За что?!
Я подошел к Старику, ноги мои коснулись его ствола. Опустился рядом с ним на колени, погладил его толстую кору.
Слезы потекли у меня по щекам. ,
Всякий раз, когда взгляд мой задерживался на пне, перед глазами начинало рябить. Я уже не помню, сколько я простоял на коленях возле убитого Старика. И не знаю, что бы стало со мной, не услышь я слабого шепота:
— Пересади.
Неужели Старик на самом деле думал, что его еще можно спасти? Теперь, когда он до основания спилен?
— Пересади,— повторил он едва слышно.— Она должна начать плодоносить.
Лишь сейчас я понял, что он думал не о себе, а о рябинке,
Рябина по-прежнему росла из его ствола. Удивительным образом этот стойкий пруток не получил и малейшего повреждения. И как только Старик смог уберечь его? И еще я заметил, что Старик, падая, не сломал ни одного молодого деревца, ни одного своего ребенка, а росли они тут густо. Будто молнией прожгли мое сознание смысл и суть жизни Старика: жить и сострадать, пока можешь, и помогать всему живущему пребывать на земле и продолжаться во времени. Заботиться о других больше, чем о себе.
— Пересажу,— поклялся я дрожащими губами,— пересажу.
Я услышал тяжелый, шедший из глубины души вздох.
Дерево умирает медленно. Вечнозеленые ветви Старика по-прежнему ловили солнечные лучи и жили влагой, которую продолжала вбирать из атмосферы хвоя.
Я прислонился к его стволу и закурил. Руки, державшие сигаретную пачку и спичечный коробок, дрожали.
В ушах у меня прозвучали слова, которые Старик произнес в первый раз: «Горящие спички в мох бросать не следует».
Нет, их не Старик повторил. Они вспомнились мне.
И тут я еще раз услышал его голос. Я почувствовал, что это его последние слова:
— Выбрось.
Старик будто заклинал меня.
— Выброшу,— шепнул я в ответ. Откуда он знал, что я все еще не выбросил пистолет? Откуда он знал?
Да, я должен выбросить его. Сдаваться нельзя. И это жизненный принцип Старика.
Я просидел возле него до сумерек.
Больше Старик не разговаривал. Молчали и все другие деревья, как молчали они и раньше.
Я ждал лесничего, или лесника, или кого другого, кто производил санитарную рубку.
Санитарную рубку?
Никто не шел. Поляна выглядела брошенной, поваленные деревья напоминали павших героев.
Наконец я заставил себя пойти домой.
Не успел я еще переступить порог, как Луизина тетя защебетала:
— Оказал бы леснику услугу. Ходила в магазин и видела его.
Он сетовал, что на рабочего, проводившего санитарную рубку, упало дерево и сломало ему правую руку, сам-то он успел в последний миг увернуться от падавшего дерева, но от сука не уберегся. Дрянь эта так странно и неожиданно крутнулась, прямо хоть с жизнью прощайся. Пилу вконец искорежило, но у лесника есть другая мотопила. Он обещал в долгу не остаться, если обрубишь ветви и разделаешь поваленные деревья. На дрова, бревен из них не получится, ни из какого. Будь добр, помоги пострадавшему, и мне польза, глядишь, другой раз возьмешь под боком какой кубометр дровишек, не то вези за пятьдесят километров.
Луиза от себя добавила:
— День или два на это пойдет, пилить там не так много, я бы пошла за компанию, жгла бы ветки.
Я не сказал ни слова. Луиза радостно продолжала:
— Было бы одно удовольствие: сейчас погода солнечная, позагорали бы и... Работа для тебя, правда, несколько непривычная, но кто в одной работе мастер, тот и с другой справится.
Луиза и ее тетя ждали, что я отвечу. Я не размыкал губ.
— Чего это ты на руках держишь? — спросила Луиза, когда молчание слишком затянулось.
— Посадить бы где-нибудь здесь,— пробормотал я. Рябинку я осторожно вытащил вместе с корнями из дупла умиравшего исполина и нес ее, как ребенка, на руках.
— Паршивая рябина,— произнесла тетя.— Далась она тебе.
— Так что, пойдешь попилишь? — как бы утверждая, спросила Луиза. Я промолчал, и она решила, что я согласился с предложением лесника.
— Нет,— сказал я резко.— Нет! Второе «нет» прозвучало будто крик. Повернулся и вышел.
— Что с ним? — услышал я сквозь дверь испуганный голос Луизиной тети.
— Да ничего.— Это был голос моей жены.— Ничего. Он всегда странный. От такого можно всего ожидать. Одно слово — чудной.
1977
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Достиг вершины взгорка, откуда всегда хорошо виднелась крона Старика, вернее, то, что от нее оставалось. Я не увидел ни одного сука. Еще шагов сто — и все стало ясно: в молодом сосняке покоился Старик. Его пень белел подобно открытой кровоточащей ране.
Сердце отказывалось верить тому, что видели глаза. Вдруг мне стало трудно дышать, сердце заколотилось, в ушах зашумело, в горле застрял комок. Случилось то, чего боялся Старик. И чего боялся я. Его толстый ствол поднимался над верхушками молодых сосенок, его собственной порослью. Я всегда видел его тянувшимся в небо, на поверженного исполина было непривычно и больно смотреть. Его и впрямь пилили с трех сторон. Ну конечно, с трех. На части распилить еще не успели. При падении сломался сук, который словно бы обнимал и защищал молодую сосенку. И это росшее в изогнутой ветви Старика стройное деревце было спилено. За что?!
Я подошел к Старику, ноги мои коснулись его ствола. Опустился рядом с ним на колени, погладил его толстую кору.
Слезы потекли у меня по щекам. ,
Всякий раз, когда взгляд мой задерживался на пне, перед глазами начинало рябить. Я уже не помню, сколько я простоял на коленях возле убитого Старика. И не знаю, что бы стало со мной, не услышь я слабого шепота:
— Пересади.
Неужели Старик на самом деле думал, что его еще можно спасти? Теперь, когда он до основания спилен?
— Пересади,— повторил он едва слышно.— Она должна начать плодоносить.
Лишь сейчас я понял, что он думал не о себе, а о рябинке,
Рябина по-прежнему росла из его ствола. Удивительным образом этот стойкий пруток не получил и малейшего повреждения. И как только Старик смог уберечь его? И еще я заметил, что Старик, падая, не сломал ни одного молодого деревца, ни одного своего ребенка, а росли они тут густо. Будто молнией прожгли мое сознание смысл и суть жизни Старика: жить и сострадать, пока можешь, и помогать всему живущему пребывать на земле и продолжаться во времени. Заботиться о других больше, чем о себе.
— Пересажу,— поклялся я дрожащими губами,— пересажу.
Я услышал тяжелый, шедший из глубины души вздох.
Дерево умирает медленно. Вечнозеленые ветви Старика по-прежнему ловили солнечные лучи и жили влагой, которую продолжала вбирать из атмосферы хвоя.
Я прислонился к его стволу и закурил. Руки, державшие сигаретную пачку и спичечный коробок, дрожали.
В ушах у меня прозвучали слова, которые Старик произнес в первый раз: «Горящие спички в мох бросать не следует».
Нет, их не Старик повторил. Они вспомнились мне.
И тут я еще раз услышал его голос. Я почувствовал, что это его последние слова:
— Выбрось.
Старик будто заклинал меня.
— Выброшу,— шепнул я в ответ. Откуда он знал, что я все еще не выбросил пистолет? Откуда он знал?
Да, я должен выбросить его. Сдаваться нельзя. И это жизненный принцип Старика.
Я просидел возле него до сумерек.
Больше Старик не разговаривал. Молчали и все другие деревья, как молчали они и раньше.
Я ждал лесничего, или лесника, или кого другого, кто производил санитарную рубку.
Санитарную рубку?
Никто не шел. Поляна выглядела брошенной, поваленные деревья напоминали павших героев.
Наконец я заставил себя пойти домой.
Не успел я еще переступить порог, как Луизина тетя защебетала:
— Оказал бы леснику услугу. Ходила в магазин и видела его.
Он сетовал, что на рабочего, проводившего санитарную рубку, упало дерево и сломало ему правую руку, сам-то он успел в последний миг увернуться от падавшего дерева, но от сука не уберегся. Дрянь эта так странно и неожиданно крутнулась, прямо хоть с жизнью прощайся. Пилу вконец искорежило, но у лесника есть другая мотопила. Он обещал в долгу не остаться, если обрубишь ветви и разделаешь поваленные деревья. На дрова, бревен из них не получится, ни из какого. Будь добр, помоги пострадавшему, и мне польза, глядишь, другой раз возьмешь под боком какой кубометр дровишек, не то вези за пятьдесят километров.
Луиза от себя добавила:
— День или два на это пойдет, пилить там не так много, я бы пошла за компанию, жгла бы ветки.
Я не сказал ни слова. Луиза радостно продолжала:
— Было бы одно удовольствие: сейчас погода солнечная, позагорали бы и... Работа для тебя, правда, несколько непривычная, но кто в одной работе мастер, тот и с другой справится.
Луиза и ее тетя ждали, что я отвечу. Я не размыкал губ.
— Чего это ты на руках держишь? — спросила Луиза, когда молчание слишком затянулось.
— Посадить бы где-нибудь здесь,— пробормотал я. Рябинку я осторожно вытащил вместе с корнями из дупла умиравшего исполина и нес ее, как ребенка, на руках.
— Паршивая рябина,— произнесла тетя.— Далась она тебе.
— Так что, пойдешь попилишь? — как бы утверждая, спросила Луиза. Я промолчал, и она решила, что я согласился с предложением лесника.
— Нет,— сказал я резко.— Нет! Второе «нет» прозвучало будто крик. Повернулся и вышел.
— Что с ним? — услышал я сквозь дверь испуганный голос Луизиной тети.
— Да ничего.— Это был голос моей жены.— Ничего. Он всегда странный. От такого можно всего ожидать. Одно слово — чудной.
1977
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25