Уж кто-кто, а ты-то живешь единого хлеба ради. И не строй из себя ни ученого, ни святого. Ты — торгаш, и наука — твой товар. Чем колотить себя в грудь: "я —доктор", "я —профессор", лучше б жене помог. Нужна твоя ученость, когда от тебя как и от мужика-то проку чуть.
— Вон, старая кобыла... Мало жеребцов, под которыми ты гнулась... Дурь твою не вытоптали...
Но даже после того, как Гульжихан в слезах, то ли и вправду искренних, то ли фальшивых, вся подобравшись, тихо исчезла, Бексеит еще долго не мог прийти в себя. Он мерил шагами огромный, прекрасно обставленный кабинет, стены которого были в полках, забитых книгами, а все пространство у окна занимал великолепный письменный стол, и в голове его царил содом. Он гнал от себя мысли, выплеснутые гневом, который кипел в нем. Он жаждал унять этот гнев... "Нервы, все нервы, надо беречь себя", — и перебирал длинные четки (тончайшая резьба по красному дереву) , которые в последние годы всегда были в кармане.
Как ни заставлял он себя думать о чем угодно, лишь бы не о том, что произошло сейчас, Гульжихан не желала покидать его мысли. До чего бесстыдна! Чтобы женщина — и такова! Как была она прелестна, когда он увидел ее впервые. В ее движениях, в походке, в том, как она обращалась к собеседнику, в самих словах ее, даже в том, как она пила и ела, угадывалось, что она из хорошего дома, что выросла среди людей порядочных и достойных. А теперь вон что повылезло...
Бексеит никогда не жалел о том, что связал свою жизнь с ней. Она была дорога ему. В пору, когда не на кого было опереться — ни родных, ни близких, — она сделала немало, чтобы он обрел новую родню и новые знакомства, и даже в том, что он достиг, в его должностях и званиях, в почете, которым он теперь окружен, — немалая доля ее труда. С ней он всегда ощущал себя главой дома, но мелочами она не донимала его. Быт не касался его, а между тем он все получал готовеньким и все в доме сияло. Как пастух нюхом угадывает перемену погоды, так она по одному только движению бровей угадывала настроение мужа и поступала в соответствии с его переменчивостью. Но самое главное... Самое главное — Гульжихан открыла ему, что есть жена, что такое истинно современная женщина... И все же, супружеская требовательность Гульжихан к мужу в последнее время стала для Бексеита утомительна. Пользуясь любым случаем, он отправлялся на неделю-две в командировку, уверяя, что какой-нибудь периферийный институт зовет прочитать лекцию-дру-гую, а то и целый курс, или на полтора-два месяца отбывал в Москву или Ленинград — опять науки ради. А приехав, обновленный, с пылкостью и энергией молодожена отправлял свои супружеские обязанности. Нет, Бексеит не жалел о том, что все сложилось, как сложилось. Гульжихан умела все. Не получилось лишь одно...
В последнее время — как ни глушил он это в себе, как ни пытался забыться, — в последнее время этот трехлетний мальчишка с тощенькой шейкой и ножками хомутом стоял перед ним — никуда не деться. Даже неизменные сопли под носом придавали ему только прелести. Секен-Секиман-Секитай-Сейтжан... Сейтжан Бексеит-улы Атаханов! Студент третьего курса МГУ, будущий ученый-востоковед Сейтжан Бексеит-улы... Впрочем, подобно тысячам отвергнутых абитуриентов, может быть, вернулся домой и он?.. Может быть, уже давно, давным-давно... Ведь здоровье у него было никудышное...
В дверь постучали:
— Господин профессор!
Четки замерли в руках Бексеита, и он остался стоять у окна как стоял. Даже не обернулся.
Дверь тихонько отворилась:
—- Бексеит!
На этот раз он обернулся, чтобы еще ей выдать, но, увидев Гульжихан, возникшую на пороге легко и просто, будто и не было ни обид, ни крика, сдержался.
— Мой всемилостивейший повелитель, обед на столе. Он рассмеялся. Рассмеялся невольно. Над бесстыдством жены. Над своим бессилием.
— Нам нельзя ссориться, — улыбнулась Гульжихан. — Мы должны приноравливаться друг к другу.
"Поди угадай, куда тебя поведет", — подумал Бексеит.
— "Человек человеку волк" — это какой мудрец сказал?
— Бартольд не отрицал.
— Помню, помню, этот самый Бартольд говорил еще, что вокруг каждого — кольцо недругов...
— Ну и что?
— Вот ты — ученый. Ты — высокая душа, которой ни до чего дела нет, кроме науки.
"К чему бы это?" — в Бексеите снова закипала ярость.
— Ученый — это птаха неоперившаяся. О нем заботиться надо. Больше всего ему нужна женщина, самозабвенная, любящая, понимающая его душу.
— Вроде тебя?
— У женщины волос длинен, а ум короток. Что делать, может, не всегда хватает мне ума угадать твои желания, но душа моя чиста. Я тебе верная, преданная жена, и ты постарайся быть мне хорошим мужем.
"Что я стараюсь быть тебе хорошим мужем — сомнений нет, а уж верная ли ты жена — аллах ведает", — подумал Бексеит.
— Кто пожалеет нас, если мы друг друга жалеть не будем? Найди тулпара, у которого все копыта целы. Из тех, что живут на земле, у каждого — свой изъян и своя беда. Зачем мучить друг друга попусту?
"Если слова твои и правда от чистого сердца, так не мучь меня, исчезни отсюда — из этой комнаты, из этого дома. Насовсем. Навсегда. Чтобы ни следа, ни духа твоего не осталось возле меня", — взмолился Бексеит. Но не вслух, а про себя.
—• Для настоящего ученого жена, семья, дети — дело десятое, может, даже вовсе лишнее. Сколько великих ученых даже женщины не познало, а про семью и говорить нечего! Прожили как перст — одинешеньки. Твой главный долг — труд. Твоя первая обязанность на земле — открытия. И еще книги, великие книги.
"Змея, — подумал Бексеит, — куда пробралась. И все ползком, вьется, вьется, петля за петлей".
— Ты помнишь, еще давно, мы только с тобой познакомились, ты говорил: создать в науке что-нибудь стоящее можно, лишь поправ все житейское, отказавшись от радостей и забот.
— Не забыла? — произнес Бексеит.
"Только то, что я вытворял тогда, нравилось тебе куда больше моих слов", — подумал он.
— И не забуду, — подхватила Гульжихан. — Никогда не забуду!
"Да и как забыть? Если мужу твоему было под шестьдесят, а высокомудрому джигиту двадцать семь", — опять про себя подумал Бексеит.
— Как хорош ты был...
— И как силен! — подхватил Бексеит.
— Правда, правда, — согласилась Гульжихан. — Сила воли — огромная. И характер удивительно спокойный, а в лице столько дружелюбия.
"О боже, боже! Где те годы?.. Уплыли вдаль, вдали исчезли". Других строк Бексеит вспомнить не смог.
— Ты и сейчас хорош. — Гульжихан приблизилась и белыми, упругими руками обвила его полную шею, в которой уже ощущалась дряблость. — Только иногда между нами словно черная кошка пробежит... правда?
Да.
— Обед уже остыл. Пойду подогрею. А ты сбрось этот пыльный халат. Вот свежий. Мой руки и — за стол.
Бексеит сложил бумаги, разбросанные по столу, подошел к другим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
— Вон, старая кобыла... Мало жеребцов, под которыми ты гнулась... Дурь твою не вытоптали...
Но даже после того, как Гульжихан в слезах, то ли и вправду искренних, то ли фальшивых, вся подобравшись, тихо исчезла, Бексеит еще долго не мог прийти в себя. Он мерил шагами огромный, прекрасно обставленный кабинет, стены которого были в полках, забитых книгами, а все пространство у окна занимал великолепный письменный стол, и в голове его царил содом. Он гнал от себя мысли, выплеснутые гневом, который кипел в нем. Он жаждал унять этот гнев... "Нервы, все нервы, надо беречь себя", — и перебирал длинные четки (тончайшая резьба по красному дереву) , которые в последние годы всегда были в кармане.
Как ни заставлял он себя думать о чем угодно, лишь бы не о том, что произошло сейчас, Гульжихан не желала покидать его мысли. До чего бесстыдна! Чтобы женщина — и такова! Как была она прелестна, когда он увидел ее впервые. В ее движениях, в походке, в том, как она обращалась к собеседнику, в самих словах ее, даже в том, как она пила и ела, угадывалось, что она из хорошего дома, что выросла среди людей порядочных и достойных. А теперь вон что повылезло...
Бексеит никогда не жалел о том, что связал свою жизнь с ней. Она была дорога ему. В пору, когда не на кого было опереться — ни родных, ни близких, — она сделала немало, чтобы он обрел новую родню и новые знакомства, и даже в том, что он достиг, в его должностях и званиях, в почете, которым он теперь окружен, — немалая доля ее труда. С ней он всегда ощущал себя главой дома, но мелочами она не донимала его. Быт не касался его, а между тем он все получал готовеньким и все в доме сияло. Как пастух нюхом угадывает перемену погоды, так она по одному только движению бровей угадывала настроение мужа и поступала в соответствии с его переменчивостью. Но самое главное... Самое главное — Гульжихан открыла ему, что есть жена, что такое истинно современная женщина... И все же, супружеская требовательность Гульжихан к мужу в последнее время стала для Бексеита утомительна. Пользуясь любым случаем, он отправлялся на неделю-две в командировку, уверяя, что какой-нибудь периферийный институт зовет прочитать лекцию-дру-гую, а то и целый курс, или на полтора-два месяца отбывал в Москву или Ленинград — опять науки ради. А приехав, обновленный, с пылкостью и энергией молодожена отправлял свои супружеские обязанности. Нет, Бексеит не жалел о том, что все сложилось, как сложилось. Гульжихан умела все. Не получилось лишь одно...
В последнее время — как ни глушил он это в себе, как ни пытался забыться, — в последнее время этот трехлетний мальчишка с тощенькой шейкой и ножками хомутом стоял перед ним — никуда не деться. Даже неизменные сопли под носом придавали ему только прелести. Секен-Секиман-Секитай-Сейтжан... Сейтжан Бексеит-улы Атаханов! Студент третьего курса МГУ, будущий ученый-востоковед Сейтжан Бексеит-улы... Впрочем, подобно тысячам отвергнутых абитуриентов, может быть, вернулся домой и он?.. Может быть, уже давно, давным-давно... Ведь здоровье у него было никудышное...
В дверь постучали:
— Господин профессор!
Четки замерли в руках Бексеита, и он остался стоять у окна как стоял. Даже не обернулся.
Дверь тихонько отворилась:
—- Бексеит!
На этот раз он обернулся, чтобы еще ей выдать, но, увидев Гульжихан, возникшую на пороге легко и просто, будто и не было ни обид, ни крика, сдержался.
— Мой всемилостивейший повелитель, обед на столе. Он рассмеялся. Рассмеялся невольно. Над бесстыдством жены. Над своим бессилием.
— Нам нельзя ссориться, — улыбнулась Гульжихан. — Мы должны приноравливаться друг к другу.
"Поди угадай, куда тебя поведет", — подумал Бексеит.
— "Человек человеку волк" — это какой мудрец сказал?
— Бартольд не отрицал.
— Помню, помню, этот самый Бартольд говорил еще, что вокруг каждого — кольцо недругов...
— Ну и что?
— Вот ты — ученый. Ты — высокая душа, которой ни до чего дела нет, кроме науки.
"К чему бы это?" — в Бексеите снова закипала ярость.
— Ученый — это птаха неоперившаяся. О нем заботиться надо. Больше всего ему нужна женщина, самозабвенная, любящая, понимающая его душу.
— Вроде тебя?
— У женщины волос длинен, а ум короток. Что делать, может, не всегда хватает мне ума угадать твои желания, но душа моя чиста. Я тебе верная, преданная жена, и ты постарайся быть мне хорошим мужем.
"Что я стараюсь быть тебе хорошим мужем — сомнений нет, а уж верная ли ты жена — аллах ведает", — подумал Бексеит.
— Кто пожалеет нас, если мы друг друга жалеть не будем? Найди тулпара, у которого все копыта целы. Из тех, что живут на земле, у каждого — свой изъян и своя беда. Зачем мучить друг друга попусту?
"Если слова твои и правда от чистого сердца, так не мучь меня, исчезни отсюда — из этой комнаты, из этого дома. Насовсем. Навсегда. Чтобы ни следа, ни духа твоего не осталось возле меня", — взмолился Бексеит. Но не вслух, а про себя.
—• Для настоящего ученого жена, семья, дети — дело десятое, может, даже вовсе лишнее. Сколько великих ученых даже женщины не познало, а про семью и говорить нечего! Прожили как перст — одинешеньки. Твой главный долг — труд. Твоя первая обязанность на земле — открытия. И еще книги, великие книги.
"Змея, — подумал Бексеит, — куда пробралась. И все ползком, вьется, вьется, петля за петлей".
— Ты помнишь, еще давно, мы только с тобой познакомились, ты говорил: создать в науке что-нибудь стоящее можно, лишь поправ все житейское, отказавшись от радостей и забот.
— Не забыла? — произнес Бексеит.
"Только то, что я вытворял тогда, нравилось тебе куда больше моих слов", — подумал он.
— И не забуду, — подхватила Гульжихан. — Никогда не забуду!
"Да и как забыть? Если мужу твоему было под шестьдесят, а высокомудрому джигиту двадцать семь", — опять про себя подумал Бексеит.
— Как хорош ты был...
— И как силен! — подхватил Бексеит.
— Правда, правда, — согласилась Гульжихан. — Сила воли — огромная. И характер удивительно спокойный, а в лице столько дружелюбия.
"О боже, боже! Где те годы?.. Уплыли вдаль, вдали исчезли". Других строк Бексеит вспомнить не смог.
— Ты и сейчас хорош. — Гульжихан приблизилась и белыми, упругими руками обвила его полную шею, в которой уже ощущалась дряблость. — Только иногда между нами словно черная кошка пробежит... правда?
Да.
— Обед уже остыл. Пойду подогрею. А ты сбрось этот пыльный халат. Вот свежий. Мой руки и — за стол.
Бексеит сложил бумаги, разбросанные по столу, подошел к другим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117