А до колхоза какой ишо конь-то был! — подал голос Силантий Пикулин.
— Вот видите, дорогие сограждане, какой толк из карликового колхоза,— сказал Иннокентий Окатов.— Какой же это, с позволения сказать, коллективный сектор, если в нем ни тягла, ни машин...
— Ну, они при машине. Сеялку заимели. Всю Европу перепашут! — издевательски хихикнул Силантий Пикулин.
— Факт! Обыкновенное дело! — подтвердил Филарет Нашатырь.
— Да, дорогие сограждане. Подобные карликовые артели — позор для нашей Советской власти,— заключил Иннокентий, уходя от ошеломленных мужиков.
Силантий Пикулин, провожая глазами рослую и статную фигуру Иннокентия, сказал:
— Слыхали! Умные речи человек говорит. Это тебе не Ромке с Аблайкой чета!
— Факт,— подтвердил Нашатырь.
У этого башка на плечах. Он, брат, все насквозь видит. Недаром Красную Армию досрочно прошел. Нам только покрепче за него обеими руками держаться надо,— продолжал Силантий Пикулин.
Линка сидит у раскрытого окна и переписывает наряды работ по бригаде Аблая. Увидев ее, Иннокентий замедляет шаг, останавливается и, молодцевато стукнув каблуками, виновато улыбаясь, говорит:
— Извиняйте, ежели помешал...
Слегка запрокинув голову, Линка внимательно смотрит на Иннокентия.
— Нет, отчего же? Пожалуйста,— говорит она с едва уловимой улыбкой.
Ловко перепрыгнув через обветшалую изгородь палисадника, Иннокентий подходит бравым шагом к окну и, проткнув Линке руку, вполголоса называет свое имя. Небрежно облокотясь на резной наличник и еще небрежнее играя черемуховой веткой, он говорит:
— Могила. Тошная жизнь для культурного человека в данной местности. Вернувшись из рядов Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я увидел: все здесь — как было. Все по старинке. Глухо. Темно. Бескультурно. И как же вы, извиняйте, выносите данную жизнь?
Линка вздыхает, слабо улыбаясь в ответ.В степи за хутором кто-то пел:
Когда будешь большая, Отдадут тебя замуж В деревню большую, В деревню глухую. Мужики там дерутся, Топорами секутся... Деревня большая, Деревня глухая.
— Слышите, какие жуткие песни поются? — спрашивает Иннокентий.
— Это хорошая песня. Я знаю ее. Правда, немножко страшная...— отзывается Линка.
— Нет, знаете ли,— говорит Иннокентий,— больше подобной жизни я выносить не могу. Пора взяться здесь за настоящую культуру.
— Да, вы правы. В этом смысле работы тут много.
— Уйма. Прямо скажем — непочатый край. А я человек крутой на руку. Я даже от родного папаши отрекся.
— Навсегда? — спрашивает Линка, пытливо приглядываясь к надменно строгому и красивому лицу Иннокентия.
— Странный вопрос. Конечно, вчистую.
— Интересно, что же заставило вас сделать такой шаг?
— Абсолютное непонимание моим папашей фактических интересов жизни. Я отрекся от моего отца и ушел в ряды Красной Армии.
— Что же он сделал вам плохого?
— Это мой классовый враг. Он хотел утащить меня за собой в индивидуальное болото. Я всю жизнь был против его позорного ремесла. Я презирал его прасольство. Он торговал баранами и хотел заставить меня считать его нетрудовые доходы.
— Да, вы, должно быть, решительный человек,— говорит вполголоса Линка, незаметно вытягивая из рук Иннокентия черемуховую ветку.
— Да, я очень решительный человек,— отвечает Иннокентий, изумленно глядя на Линку, взявшую из его рук ветку.
— Я это чувствую,— говорит Линка.
— Я очень решительный человек,— повторяет Иннокентий с наигранной строгостью.— Это же я надел на папашу суму нищего. Это я настоял на передаче дома под школу. Дом-то выстроен на его нетрудовые доходы. И я настоял пожертвовать этот дом на вечное благо общества.
«Да, смелый и сильный это, должно быть, человек!» — подумала Линка и спросила:
— Позвольте, неужели вы так ничего нового не видите здесь?
— Абсолютно. Как пить дать — ничего-с...— отвечает со вздохом Иннокентий Окатов, раскуривая папиросу.
— А колхоз, например? Разве это не новость? — осторожно спрашивает Линка.
— Колхоз?! — брезгливо улыбаясь, переспрашивает Иннокентий.
Но Линка начинает с увлечением рассказывать Иннокентию о колхозе «Интернационал». Сидя на подбкон-нике, обхватив руками колени и чуть покачиваясь, она говорит о неполадках, о том, как трудно сколачивать артель из казахской и русской бедноты. Затем, развернув перед Иннокентием производственный план артели, она начала уверять его, что все будет прекрасно, что введут сдельщину и это поможет более совершенной организации труда и закрепит к артели трудовую дисциплину...
Иннокентий молча выслушивает ее и замечает:
Все это прекрасно, сударыня. Только, извиняйте за выражение, ведь вы имеете дело не с колхозом, а с карликом. Какой же это колхоз, скажите на милость, если в нем ни машин, ни тягла нет?
— Мы уже получили сеялку. По производственному плану мы думаем довести посевную площадь до...
— Я извиняюсь,— перебивает ее Иннокентий.— Что такое сеялка? И кто собрался в этом карлике? Я знаю членов этой артели наперечет, и я со всей красноармейской совестью заявляю: это лодыри.
Линка удивленно смотрит на помрачневшее лицо Иннокентия. Иннокентий, приблизившись к Линке, продолжает говорить слегка приглушенным, мягко звучащим голосом:
— Сызмальства я мечтал о новой жизни. Мои помыслы были таковы: настоящих людей согнать в коммуну, а лодырей, вроде бобыля Климушки, выселить на необитаемый остров Мадагаскар.
— Послушайте, вы очень много читаете? — неожиданно спрашивает Иннокентия Линка.
— Про что?
— Ну, вообще...
— Да, я много читал и люблю сочинения о красивой жизни...— бойко отвечает Иннокентий и тут же сводит разговор на погоду, на приближающийся вечер, на ущербную луну...
Наконец Иннокентий уходит, вежливо пожав ее трепетную и теплую руку.
А Линка еще долго сидит на подоконнике, погруженная в думы. Странно, наговорил этот человек много такого, что было отвергнуто ею, а тем не менее слова его как-то взволновали, встревожили ее. В самом деле, может быть, и прав Иннокентий. Какой же это колхоз, если он объединил одни маломощные хозяйства? И выйдет ли толк в колхозе из бобыля Климушки — незадачливого хозяина, хвастуна и гуляки?
В воображении погруженной в раздумье Линки возникает то образ всегда возбужденного, порывистого в движениях Романа, то облик спокойного и рассудительного Мирона Викулыча, то фигура непоседливого Аб-лая,— и вот, странное дело, все эти люди кажутся ей какими-то другими. Но какими именно, она не может сказать. Запутавшись в противоречивых суждениях, она говорит вполголоса:
— Ах, господи, какая я дура! Ничего еще толком, наверное, сама не понимаю. Ни черта...
Соскочив с подоконника, она наспех прибирает в комнате и зажигает лампу. Затем вновь садится за переписку нарядов, и первое, что бросается ей в глаза, это размашистая, грубоватая подпись Романа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175
— Вот видите, дорогие сограждане, какой толк из карликового колхоза,— сказал Иннокентий Окатов.— Какой же это, с позволения сказать, коллективный сектор, если в нем ни тягла, ни машин...
— Ну, они при машине. Сеялку заимели. Всю Европу перепашут! — издевательски хихикнул Силантий Пикулин.
— Факт! Обыкновенное дело! — подтвердил Филарет Нашатырь.
— Да, дорогие сограждане. Подобные карликовые артели — позор для нашей Советской власти,— заключил Иннокентий, уходя от ошеломленных мужиков.
Силантий Пикулин, провожая глазами рослую и статную фигуру Иннокентия, сказал:
— Слыхали! Умные речи человек говорит. Это тебе не Ромке с Аблайкой чета!
— Факт,— подтвердил Нашатырь.
У этого башка на плечах. Он, брат, все насквозь видит. Недаром Красную Армию досрочно прошел. Нам только покрепче за него обеими руками держаться надо,— продолжал Силантий Пикулин.
Линка сидит у раскрытого окна и переписывает наряды работ по бригаде Аблая. Увидев ее, Иннокентий замедляет шаг, останавливается и, молодцевато стукнув каблуками, виновато улыбаясь, говорит:
— Извиняйте, ежели помешал...
Слегка запрокинув голову, Линка внимательно смотрит на Иннокентия.
— Нет, отчего же? Пожалуйста,— говорит она с едва уловимой улыбкой.
Ловко перепрыгнув через обветшалую изгородь палисадника, Иннокентий подходит бравым шагом к окну и, проткнув Линке руку, вполголоса называет свое имя. Небрежно облокотясь на резной наличник и еще небрежнее играя черемуховой веткой, он говорит:
— Могила. Тошная жизнь для культурного человека в данной местности. Вернувшись из рядов Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я увидел: все здесь — как было. Все по старинке. Глухо. Темно. Бескультурно. И как же вы, извиняйте, выносите данную жизнь?
Линка вздыхает, слабо улыбаясь в ответ.В степи за хутором кто-то пел:
Когда будешь большая, Отдадут тебя замуж В деревню большую, В деревню глухую. Мужики там дерутся, Топорами секутся... Деревня большая, Деревня глухая.
— Слышите, какие жуткие песни поются? — спрашивает Иннокентий.
— Это хорошая песня. Я знаю ее. Правда, немножко страшная...— отзывается Линка.
— Нет, знаете ли,— говорит Иннокентий,— больше подобной жизни я выносить не могу. Пора взяться здесь за настоящую культуру.
— Да, вы правы. В этом смысле работы тут много.
— Уйма. Прямо скажем — непочатый край. А я человек крутой на руку. Я даже от родного папаши отрекся.
— Навсегда? — спрашивает Линка, пытливо приглядываясь к надменно строгому и красивому лицу Иннокентия.
— Странный вопрос. Конечно, вчистую.
— Интересно, что же заставило вас сделать такой шаг?
— Абсолютное непонимание моим папашей фактических интересов жизни. Я отрекся от моего отца и ушел в ряды Красной Армии.
— Что же он сделал вам плохого?
— Это мой классовый враг. Он хотел утащить меня за собой в индивидуальное болото. Я всю жизнь был против его позорного ремесла. Я презирал его прасольство. Он торговал баранами и хотел заставить меня считать его нетрудовые доходы.
— Да, вы, должно быть, решительный человек,— говорит вполголоса Линка, незаметно вытягивая из рук Иннокентия черемуховую ветку.
— Да, я очень решительный человек,— отвечает Иннокентий, изумленно глядя на Линку, взявшую из его рук ветку.
— Я это чувствую,— говорит Линка.
— Я очень решительный человек,— повторяет Иннокентий с наигранной строгостью.— Это же я надел на папашу суму нищего. Это я настоял на передаче дома под школу. Дом-то выстроен на его нетрудовые доходы. И я настоял пожертвовать этот дом на вечное благо общества.
«Да, смелый и сильный это, должно быть, человек!» — подумала Линка и спросила:
— Позвольте, неужели вы так ничего нового не видите здесь?
— Абсолютно. Как пить дать — ничего-с...— отвечает со вздохом Иннокентий Окатов, раскуривая папиросу.
— А колхоз, например? Разве это не новость? — осторожно спрашивает Линка.
— Колхоз?! — брезгливо улыбаясь, переспрашивает Иннокентий.
Но Линка начинает с увлечением рассказывать Иннокентию о колхозе «Интернационал». Сидя на подбкон-нике, обхватив руками колени и чуть покачиваясь, она говорит о неполадках, о том, как трудно сколачивать артель из казахской и русской бедноты. Затем, развернув перед Иннокентием производственный план артели, она начала уверять его, что все будет прекрасно, что введут сдельщину и это поможет более совершенной организации труда и закрепит к артели трудовую дисциплину...
Иннокентий молча выслушивает ее и замечает:
Все это прекрасно, сударыня. Только, извиняйте за выражение, ведь вы имеете дело не с колхозом, а с карликом. Какой же это колхоз, скажите на милость, если в нем ни машин, ни тягла нет?
— Мы уже получили сеялку. По производственному плану мы думаем довести посевную площадь до...
— Я извиняюсь,— перебивает ее Иннокентий.— Что такое сеялка? И кто собрался в этом карлике? Я знаю членов этой артели наперечет, и я со всей красноармейской совестью заявляю: это лодыри.
Линка удивленно смотрит на помрачневшее лицо Иннокентия. Иннокентий, приблизившись к Линке, продолжает говорить слегка приглушенным, мягко звучащим голосом:
— Сызмальства я мечтал о новой жизни. Мои помыслы были таковы: настоящих людей согнать в коммуну, а лодырей, вроде бобыля Климушки, выселить на необитаемый остров Мадагаскар.
— Послушайте, вы очень много читаете? — неожиданно спрашивает Иннокентия Линка.
— Про что?
— Ну, вообще...
— Да, я много читал и люблю сочинения о красивой жизни...— бойко отвечает Иннокентий и тут же сводит разговор на погоду, на приближающийся вечер, на ущербную луну...
Наконец Иннокентий уходит, вежливо пожав ее трепетную и теплую руку.
А Линка еще долго сидит на подоконнике, погруженная в думы. Странно, наговорил этот человек много такого, что было отвергнуто ею, а тем не менее слова его как-то взволновали, встревожили ее. В самом деле, может быть, и прав Иннокентий. Какой же это колхоз, если он объединил одни маломощные хозяйства? И выйдет ли толк в колхозе из бобыля Климушки — незадачливого хозяина, хвастуна и гуляки?
В воображении погруженной в раздумье Линки возникает то образ всегда возбужденного, порывистого в движениях Романа, то облик спокойного и рассудительного Мирона Викулыча, то фигура непоседливого Аб-лая,— и вот, странное дело, все эти люди кажутся ей какими-то другими. Но какими именно, она не может сказать. Запутавшись в противоречивых суждениях, она говорит вполголоса:
— Ах, господи, какая я дура! Ничего еще толком, наверное, сама не понимаю. Ни черта...
Соскочив с подоконника, она наспех прибирает в комнате и зажигает лампу. Затем вновь садится за переписку нарядов, и первое, что бросается ей в глаза, это размашистая, грубоватая подпись Романа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175