..
Гейниц потянулся за бутылкой и едва не опрокинул ее. Крчма, сосредоточиваясь, сдвинул брови, сел поудобнее, закинул ногу на ногу, хлебнул водки.
— Говори.
— Вот зашли вы навестить меня, но если б не искали дачу на лето — и не приехали бы. Я отлично знаю, что в нашей компании я на последнем месте, так, где-то с краешку. Просто случайность: если б я тогда по собственной глупости не дал повода для той спасательной экспедиции, то сейчас я для вас и не существовал бы.
Вот она, сила водки, раскрывающая сердце! Кабы не бутылка, наполовину уже пустая, не развязался бы язык у этого замкнутого, внутрь себя обращенного, ущербного «альпиниста». Только в одном он ошибается: не ради дачи навестил я его, дача — всего лишь предлог, понятия не имею, стану ли я вообще здесь и снимать ее.
— Ясное дело, где мне было равняться с ними, с этими учеными, и поэтами, и кинозвездами, и заведующими библиотеками...
— Заведующей методическим кабинетом.
— В сравнении с ними что такое я, цифирная душа, на какой-то стройке в глуши, где за камнедробилкой водятся волки с медведями... Простите, я пьян. А вы нет?
— Я слушаю тебя. Продолжай, Гейниц.
Почему я его по фамилии называю, может, и я уже захмелел?
— Вот случилось бы у меня ЧП — может, вы тогда и приехали бы, пардон... А ЧП нет! О, допустить ЧП — это, в сущности, было бы освобождение, было бы хоть с чем бороться; а то как бороться против того, что ты — последний, что тебя хотят как-то там поддерживать, подбадривать?.. Впрочем, на деле-то у них и в мыслях этого нет, так просто, роли друг перед другом разыгрывают! Можете вы себе представить такую волнующую жизнь: никому ты не мешаешь, ничем не выделяешься, нет у тебя никаких проблем, и вся-то твоя жизнь — ежедневная драма под названием «хозрасчет»!
Стало быть, мой интерес к этим моим детям — всего лишь формальный и поверхностный. Да, такого мне еще никто из них не говорил.
— Ну и что ж, твой хозрасчет, черт возьми! Банальная истина: чтоб работа приносила радость, надо, чтоб она была нужной. А не подумал ты, что твоя работа так же важна для стройки, как хотя бы вон тот кран, что бетон укладывает?
Гейниц наполнил свой стакан, пролив немного водки; вытер лужицу нарукавником.
— Все равно почти никто не делает того, что хотел бы делать, что было бы достойным его. Даже вы! — Гейниц чуть ли не выкрикнул эти слова. — Как представлю себе, что вам приходится учить первоклашек, которые, вместо того чтоб слушать вас, влепляют девчонкам в волосы пластилин и при этом тихонько пукают, — ведь это недостойно вас, вас, который должен бы преподавать... Почему вы не читаете лекций в университете?
— Прекрасный вопрос. — Крчма сделал глоток.— Только гораздо лучше, когда спрашивают, почему ты не преподаешь в университете, чем когда недоумевают, почему ты там преподаешь. Быть может, я чудак, но никогда я не считал главным в своей работе то, как мои ученики усвоили формы страдательного залога прошедшего времени, если при этом у них оказывалась душа бегемота. А сердца ребятишек с первого по седьмой класс все-таки легче поддаются влиянию. Предлагали мне выгодную и более легкую работу — вести курс теории в Научно-исследовательском институте педагогики, но я не нашел в себе мужества бросить моих школяров...
— Одним словом, всегда вы были святой Роберт Давид! Многая лета, живио! — Гейниц так чокнулся с Крчмой, что стаканы едва не треснули. — А дождетесь ли вы хоть какой-то благодарности за ваше богоугодное самопожертвование?
Кто бы подумал, что в этой забитой жертве хозрасчета, в его впалой груди скрывается такая способность дерзить? Впрочем, дерзость — одно из средств самозащиты забитых. (Только, черт возьми, его-то кто забивает?!) Тут взгляд Крчмы упал на книжку о голубях, и он, под воздействием алкоголя, вдруг разжалобился.
— Благодарность... Плевал я на благодарность, хотя награда меня не миновала. Не то чтоб это бы па моя заслуга, но все-таки... Я немножко присваивал успех каждого из вас, скажем, на два процента, и это совсем не ростовщический процент, столько же дают сберкассы: Мариан получил Государственную премию, Пирка заставили-таки пойти в институт, скоро он станет инженером, Руженка руководит важным отделом Центральной библиотеки, ты — главбух крупной стройки, Мишь — что ж, двое из вас образовали счастливое супружество— (впрочем, тут я не совсем честен, причем сразу с двух точек зрения — с объективной и с моей собственной, субъективной). — А Камилл — не выкинули бы его, к несчастью, из университета, закончил бы сейчас философский факультет и, пожалуй, издал бы парочку романов...
Рука Гейница, державшая стакан, вдруг застыла, потом он поставил стакан на стол. Встал, какой-то деревянной походкой прошелся по комнате, машинально открыл подслеповатое окошко и опять закрыл его. Вернувшись к столу, осушил залпом стакан и опустился — не на стул, а на койку, — словно ему кто подножку подставил.
— Почему вы назвали Камилла?
— А что? — Да что это с ним?! — Камилл тоже из нашей Семерки, как ты сам или Ивонна. А ты знаешь, что Павла ушла от него? Уже развелись...
Как странно блеснуло в мутных глазах Гейница, будто он хотел сказать — бог-то правду видит, хоть и не скоро скажет... И сразу Гейниц как-то сник.
— Она всегда была такая... потребительница. Как вы думаете, она сбежала от Камилла потому, что его жизнь не удалась, что с ним ей ничего хорошего не светило?
— Скорее всего, так.
Гейниц ссутулился еще больше. И, не отводя взгляда от лица Крчмы, тихо проговорил:
— Я... Дело в том, что Камилл на моей совести... Ого, вот так новость!
— А ты не многовато ли выпил?
— Помните, вы приходили ко мне, просили, чтоб помог мой брат, который был в университетском Комитете действия...—Теперь Гейниц заговорил каким-то сырым, словно глинистым голосом. — И я вам обещал. А брату сказал— пускай Камилла попросту выгонят...
Крчма задохнулся. Он сам ощутил, как встопорщились его брови.
— Если это правда... Слушай, но это же подлость! По отношению к нему — и ко мне тоже!
Гейниц сидел сгорбившись, свесив руки между колен.
— Я думал... Я тогда верил, что так будет правильно, я хотел быть похожим на брата, а может, это был бунт против собственной... против моей...
— Малости, — подсказал ему Крчма. — И ты свел с Камиллом счеты, воображая, что они между вами есть! С товарищем, который не виноват в том, что он из богатой семьи, который в своей непрактичности и знать не знал, чем торгует его отец, эклерами или кремовыми трубочками! С товарищем, который спасал тебя, когда ты выкинул эту дурацкую штуку в Татрах, а ведь он схватил тогда воспаление легких!
На пепельно-сером лице Гейница кровавой чертой выступил старый шрам, вздувшийся, словно грубая конопляная веревка.
— Ох, как грызет меня это с тех самых пор — и до сего дня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Гейниц потянулся за бутылкой и едва не опрокинул ее. Крчма, сосредоточиваясь, сдвинул брови, сел поудобнее, закинул ногу на ногу, хлебнул водки.
— Говори.
— Вот зашли вы навестить меня, но если б не искали дачу на лето — и не приехали бы. Я отлично знаю, что в нашей компании я на последнем месте, так, где-то с краешку. Просто случайность: если б я тогда по собственной глупости не дал повода для той спасательной экспедиции, то сейчас я для вас и не существовал бы.
Вот она, сила водки, раскрывающая сердце! Кабы не бутылка, наполовину уже пустая, не развязался бы язык у этого замкнутого, внутрь себя обращенного, ущербного «альпиниста». Только в одном он ошибается: не ради дачи навестил я его, дача — всего лишь предлог, понятия не имею, стану ли я вообще здесь и снимать ее.
— Ясное дело, где мне было равняться с ними, с этими учеными, и поэтами, и кинозвездами, и заведующими библиотеками...
— Заведующей методическим кабинетом.
— В сравнении с ними что такое я, цифирная душа, на какой-то стройке в глуши, где за камнедробилкой водятся волки с медведями... Простите, я пьян. А вы нет?
— Я слушаю тебя. Продолжай, Гейниц.
Почему я его по фамилии называю, может, и я уже захмелел?
— Вот случилось бы у меня ЧП — может, вы тогда и приехали бы, пардон... А ЧП нет! О, допустить ЧП — это, в сущности, было бы освобождение, было бы хоть с чем бороться; а то как бороться против того, что ты — последний, что тебя хотят как-то там поддерживать, подбадривать?.. Впрочем, на деле-то у них и в мыслях этого нет, так просто, роли друг перед другом разыгрывают! Можете вы себе представить такую волнующую жизнь: никому ты не мешаешь, ничем не выделяешься, нет у тебя никаких проблем, и вся-то твоя жизнь — ежедневная драма под названием «хозрасчет»!
Стало быть, мой интерес к этим моим детям — всего лишь формальный и поверхностный. Да, такого мне еще никто из них не говорил.
— Ну и что ж, твой хозрасчет, черт возьми! Банальная истина: чтоб работа приносила радость, надо, чтоб она была нужной. А не подумал ты, что твоя работа так же важна для стройки, как хотя бы вон тот кран, что бетон укладывает?
Гейниц наполнил свой стакан, пролив немного водки; вытер лужицу нарукавником.
— Все равно почти никто не делает того, что хотел бы делать, что было бы достойным его. Даже вы! — Гейниц чуть ли не выкрикнул эти слова. — Как представлю себе, что вам приходится учить первоклашек, которые, вместо того чтоб слушать вас, влепляют девчонкам в волосы пластилин и при этом тихонько пукают, — ведь это недостойно вас, вас, который должен бы преподавать... Почему вы не читаете лекций в университете?
— Прекрасный вопрос. — Крчма сделал глоток.— Только гораздо лучше, когда спрашивают, почему ты не преподаешь в университете, чем когда недоумевают, почему ты там преподаешь. Быть может, я чудак, но никогда я не считал главным в своей работе то, как мои ученики усвоили формы страдательного залога прошедшего времени, если при этом у них оказывалась душа бегемота. А сердца ребятишек с первого по седьмой класс все-таки легче поддаются влиянию. Предлагали мне выгодную и более легкую работу — вести курс теории в Научно-исследовательском институте педагогики, но я не нашел в себе мужества бросить моих школяров...
— Одним словом, всегда вы были святой Роберт Давид! Многая лета, живио! — Гейниц так чокнулся с Крчмой, что стаканы едва не треснули. — А дождетесь ли вы хоть какой-то благодарности за ваше богоугодное самопожертвование?
Кто бы подумал, что в этой забитой жертве хозрасчета, в его впалой груди скрывается такая способность дерзить? Впрочем, дерзость — одно из средств самозащиты забитых. (Только, черт возьми, его-то кто забивает?!) Тут взгляд Крчмы упал на книжку о голубях, и он, под воздействием алкоголя, вдруг разжалобился.
— Благодарность... Плевал я на благодарность, хотя награда меня не миновала. Не то чтоб это бы па моя заслуга, но все-таки... Я немножко присваивал успех каждого из вас, скажем, на два процента, и это совсем не ростовщический процент, столько же дают сберкассы: Мариан получил Государственную премию, Пирка заставили-таки пойти в институт, скоро он станет инженером, Руженка руководит важным отделом Центральной библиотеки, ты — главбух крупной стройки, Мишь — что ж, двое из вас образовали счастливое супружество— (впрочем, тут я не совсем честен, причем сразу с двух точек зрения — с объективной и с моей собственной, субъективной). — А Камилл — не выкинули бы его, к несчастью, из университета, закончил бы сейчас философский факультет и, пожалуй, издал бы парочку романов...
Рука Гейница, державшая стакан, вдруг застыла, потом он поставил стакан на стол. Встал, какой-то деревянной походкой прошелся по комнате, машинально открыл подслеповатое окошко и опять закрыл его. Вернувшись к столу, осушил залпом стакан и опустился — не на стул, а на койку, — словно ему кто подножку подставил.
— Почему вы назвали Камилла?
— А что? — Да что это с ним?! — Камилл тоже из нашей Семерки, как ты сам или Ивонна. А ты знаешь, что Павла ушла от него? Уже развелись...
Как странно блеснуло в мутных глазах Гейница, будто он хотел сказать — бог-то правду видит, хоть и не скоро скажет... И сразу Гейниц как-то сник.
— Она всегда была такая... потребительница. Как вы думаете, она сбежала от Камилла потому, что его жизнь не удалась, что с ним ей ничего хорошего не светило?
— Скорее всего, так.
Гейниц ссутулился еще больше. И, не отводя взгляда от лица Крчмы, тихо проговорил:
— Я... Дело в том, что Камилл на моей совести... Ого, вот так новость!
— А ты не многовато ли выпил?
— Помните, вы приходили ко мне, просили, чтоб помог мой брат, который был в университетском Комитете действия...—Теперь Гейниц заговорил каким-то сырым, словно глинистым голосом. — И я вам обещал. А брату сказал— пускай Камилла попросту выгонят...
Крчма задохнулся. Он сам ощутил, как встопорщились его брови.
— Если это правда... Слушай, но это же подлость! По отношению к нему — и ко мне тоже!
Гейниц сидел сгорбившись, свесив руки между колен.
— Я думал... Я тогда верил, что так будет правильно, я хотел быть похожим на брата, а может, это был бунт против собственной... против моей...
— Малости, — подсказал ему Крчма. — И ты свел с Камиллом счеты, воображая, что они между вами есть! С товарищем, который не виноват в том, что он из богатой семьи, который в своей непрактичности и знать не знал, чем торгует его отец, эклерами или кремовыми трубочками! С товарищем, который спасал тебя, когда ты выкинул эту дурацкую штуку в Татрах, а ведь он схватил тогда воспаление легких!
На пепельно-сером лице Гейница кровавой чертой выступил старый шрам, вздувшийся, словно грубая конопляная веревка.
— Ох, как грызет меня это с тех самых пор — и до сего дня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30