Это предупреждение я обязалась писать в начале каждой книги заговоров печорской целительницы Марии Федоровской. Она просила меня обязательно оповестить всех читателей, что нельзя всем этим заниматься просто так. Только по большой нужде и необходимости. Только беря на себя ответственность за все, что произойдет далее.
МОЕ ЗНАКОМСТВО С МАРИЕЙ ФЕДОРОВСКОЙ
Предыстория знакомства
Мне было двадцать лет, я училась в университете и ездила в фольклорную экспедицию в Коми АССР, на Печору, в маленькие деревушки усть-цилемского района. Собирали старообрядческие песни, заговоры, обряды. Старо обрядцы — удивительные люди. Они хранят культуру и воззрения XVII в., стараются одеваться в одежду, отшитую по фасонам их далеких предков, которые после церковного раскола переселились на Север. Старообрядцы не признают технического прогресса, не пользуются никакими бытовыми приборами. Стоит больших усилий разговорить их — они настороженно относятся к «чужим», даже не едят с людьми другой культуры из одной посуды. И тем не менее контакт возможен: надо искренне интересоваться их устоями, расспрашивать о том, что им по-настоящему близко, осуждать проделки патриарха Никона, введшего новый церковный устав, вспоминать сожженного заживо протопопа Аввакума — культовую для них фигуру. Нас специально учили общаться с носителями старой культуры; каждый из нас должен был приготовить рассказ об университете и о том, как важно собрать и сохранить образцы народного творчества — в этом рассказе непременно должно было присутствовать нечто трогательное, чтобы расположить к себе старообрядцев. И вот во время экспедиции я познакомилась с Клавдией Сергеевной Федоровской, местной знахаркой. К ней никто из наших не хотел идти, говорили, очень строгая. И то сказать, она хоть и старая, а всегда ходила с прямой спиной, в специальном печорском сарафане, на голове — платок, говорила громко, на всю улицу, как кричала. Я на нее посмотрела-посмотрела, и меня взяло любопытство. Ну что за дела такие, все ее боятся, стороной обходят. А она, наверное, больше всех во всей Усть-Цильме знает всяких песен, да быличек, да сказок. А уж заговоров — и само собой, она ж вроде как колдунья! И я решила, что обязательно добьюсь того, чтобы она со мной поговорила и что-нибудь важное для нашей фольклорной экспедиции позволила мне записать со своих слов. Стала я к ней ходить. Сначала она меня гнала из дому, даже пугала, кричала на меня, что «отхлещет вицей» (грубой суконной рукавицей), что меня «шишок послал» (черт). Однако я не сдавалась. Три дня подряд приходила к ней, кроткая, в длинной юбке и платочке (для работы со старообрядцами необходима такая форма одежды; с простоволосой женщиной в брюках они категорически не станут иметь дела). На третий день Клавдия Сергеевна пригорюнилась, села на крылечко, подняла на меня свои старые, мудрые глаза, внимательно посмотрела и негромко сказала: «Ну цо ходишь, девка, цо ходишь? Извелася вся и меня извела. Цо надо-то тебе от меня?»
Мне показалось, что она посмотрела мне прямо в душу. И тут мне стало ясно, что не буду я с ней «работать», как с прочими респондентами. Не нужен мне от нее никакой фольклорный материал! Тут другое! Я почему-то сразу поняла, что она мне поможет, нужно только попросить о помощи. Я тогда страдала от безответной любви и не знала, что с собой делать. А тут просто в голове щелкнуло: вот он, случай обратиться к человеку, который все может, любую беду руками разводит! И я вместо того, чтобы рассказывать об университете и наших фольклорных изысканиях, вдруг, неожиданно для себя, выпалила: «Тяжело мне, Клавдия Сергеевна. Сердце разрывается от тоски любовной. Не могу ни есть, ни пить, ни спать. Все о нем да о нем думаю. Света белого не вижу. А что делать, не знаю. Помоги».
«Вот я и вижу, не просто так ты ходишь тут. Пошли в дом». И она повернулась и пошла, не сделав никакого приглашающего жеста. Мне стало не по себе, страшновато. Но я пошла за ней. В темных сенях Клавдия Сергеевна велела мне разуться. По полу тянуло холодом. Помню, я подумала: «Дует». Дверь низкая. Комната за ней маленькая, с закопченными стенами и потолком. И тоже по ногам как стужей тянет, хоть вроде и натоплено. В углу — старообрядческие иконы, все черные. Лампадка теплится перед ними. На столе, покрытом старой, но чистой клеенкой, старинная книга с торчащей из нее кожаной закладкой. Связка неказистых тоненьких церковных свечек. Пахнет чем-то сладковатым, то ли ладаном, то ли травами. По стенам их пучки развешаны. Оконца маленькие, какие-то полупрозрачные, как слюдяные. На подоконнике в горшке сиреневая травка полосатая. Давно не беленная печка. На припечке серая кошка сидит, жмурится, тепло ей. «Садись», — велела Клавдия Сергеевна. Я присела на колченогий табурет у стола, она сама — на скамью напротив. Водрузила на нос старые очки, открыла свою книжку, забормотала: «Исуса Хрис та, сыне Божий, помилуй мя, спаси и сохрани, убереги в волях и неволях, в долях и недолях, от глаза черного, от смерти неминучей, от чирьев и родимцев, от всего худого и сведи все худое в землю, в горючий песок, под камень-анадырь, под гремучий ключ. Ныне и присно и во веки веком. Аминь». Она трижды осенила себя старообрядческим двуперстным знамением, закрыла книжку, сдвинула вниз очки, словила мои глаза и сказала: «Говори».
И я рассказала историю своей незамысловатой любви. Был у меня однокурсник, по которому сохла. А он внимания не обращал никакого. И я не знала, что такое придумать, чтобы с ним быть. «Эх, девка… — вздохнула она. — Делать тебе неча. Придумают себе любовь, маются потом. Что с тебя возьмешь. Пошли обратно в сени». В сенях она подвела меня к большой дубовой кадке с водой и велела сказать имя того парня. Я сделала это. Было как-то жутковато. Я чувствовала, что на самом деле происходит какое-то колдовство. Или сейчас произойдет. Смутно было на душе и неспокойно. Я наклонилась над кадкой и, глядя в черную холодную воду, произнесла: «Николай». То ли от моего дыхания, то ли от с трудом вымолвленного слова вода пошла рябью. Но тут же успокоилась. Клавдия Сергеевна наклонилась над кадкой, вглядываясь в воду, зашевелила губами, что-то забормотала, я поняла только последние три слова: «…чур меня, чур, перечур». Потом она взяла меня за руку и потащила обратно «в горницу». Ладонь у нее была горячая и очень сильная, такой нельзя не послушаться. «Садись и слушай, — велела она. — Это не твой человек. Тебе с ним не помирать». Я заплакала и стала просить что-нибудь сделать: «Понимаешь, мне без него света не видно, не могу я без него, не могу…» «Упрямая коза, — Клавдия Сергеевна то ли сочувственно, то ли осуждая хлопнула меня по голове своей сильной ладонью. — Почему думать не хочешь наперед?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
МОЕ ЗНАКОМСТВО С МАРИЕЙ ФЕДОРОВСКОЙ
Предыстория знакомства
Мне было двадцать лет, я училась в университете и ездила в фольклорную экспедицию в Коми АССР, на Печору, в маленькие деревушки усть-цилемского района. Собирали старообрядческие песни, заговоры, обряды. Старо обрядцы — удивительные люди. Они хранят культуру и воззрения XVII в., стараются одеваться в одежду, отшитую по фасонам их далеких предков, которые после церковного раскола переселились на Север. Старообрядцы не признают технического прогресса, не пользуются никакими бытовыми приборами. Стоит больших усилий разговорить их — они настороженно относятся к «чужим», даже не едят с людьми другой культуры из одной посуды. И тем не менее контакт возможен: надо искренне интересоваться их устоями, расспрашивать о том, что им по-настоящему близко, осуждать проделки патриарха Никона, введшего новый церковный устав, вспоминать сожженного заживо протопопа Аввакума — культовую для них фигуру. Нас специально учили общаться с носителями старой культуры; каждый из нас должен был приготовить рассказ об университете и о том, как важно собрать и сохранить образцы народного творчества — в этом рассказе непременно должно было присутствовать нечто трогательное, чтобы расположить к себе старообрядцев. И вот во время экспедиции я познакомилась с Клавдией Сергеевной Федоровской, местной знахаркой. К ней никто из наших не хотел идти, говорили, очень строгая. И то сказать, она хоть и старая, а всегда ходила с прямой спиной, в специальном печорском сарафане, на голове — платок, говорила громко, на всю улицу, как кричала. Я на нее посмотрела-посмотрела, и меня взяло любопытство. Ну что за дела такие, все ее боятся, стороной обходят. А она, наверное, больше всех во всей Усть-Цильме знает всяких песен, да быличек, да сказок. А уж заговоров — и само собой, она ж вроде как колдунья! И я решила, что обязательно добьюсь того, чтобы она со мной поговорила и что-нибудь важное для нашей фольклорной экспедиции позволила мне записать со своих слов. Стала я к ней ходить. Сначала она меня гнала из дому, даже пугала, кричала на меня, что «отхлещет вицей» (грубой суконной рукавицей), что меня «шишок послал» (черт). Однако я не сдавалась. Три дня подряд приходила к ней, кроткая, в длинной юбке и платочке (для работы со старообрядцами необходима такая форма одежды; с простоволосой женщиной в брюках они категорически не станут иметь дела). На третий день Клавдия Сергеевна пригорюнилась, села на крылечко, подняла на меня свои старые, мудрые глаза, внимательно посмотрела и негромко сказала: «Ну цо ходишь, девка, цо ходишь? Извелася вся и меня извела. Цо надо-то тебе от меня?»
Мне показалось, что она посмотрела мне прямо в душу. И тут мне стало ясно, что не буду я с ней «работать», как с прочими респондентами. Не нужен мне от нее никакой фольклорный материал! Тут другое! Я почему-то сразу поняла, что она мне поможет, нужно только попросить о помощи. Я тогда страдала от безответной любви и не знала, что с собой делать. А тут просто в голове щелкнуло: вот он, случай обратиться к человеку, который все может, любую беду руками разводит! И я вместо того, чтобы рассказывать об университете и наших фольклорных изысканиях, вдруг, неожиданно для себя, выпалила: «Тяжело мне, Клавдия Сергеевна. Сердце разрывается от тоски любовной. Не могу ни есть, ни пить, ни спать. Все о нем да о нем думаю. Света белого не вижу. А что делать, не знаю. Помоги».
«Вот я и вижу, не просто так ты ходишь тут. Пошли в дом». И она повернулась и пошла, не сделав никакого приглашающего жеста. Мне стало не по себе, страшновато. Но я пошла за ней. В темных сенях Клавдия Сергеевна велела мне разуться. По полу тянуло холодом. Помню, я подумала: «Дует». Дверь низкая. Комната за ней маленькая, с закопченными стенами и потолком. И тоже по ногам как стужей тянет, хоть вроде и натоплено. В углу — старообрядческие иконы, все черные. Лампадка теплится перед ними. На столе, покрытом старой, но чистой клеенкой, старинная книга с торчащей из нее кожаной закладкой. Связка неказистых тоненьких церковных свечек. Пахнет чем-то сладковатым, то ли ладаном, то ли травами. По стенам их пучки развешаны. Оконца маленькие, какие-то полупрозрачные, как слюдяные. На подоконнике в горшке сиреневая травка полосатая. Давно не беленная печка. На припечке серая кошка сидит, жмурится, тепло ей. «Садись», — велела Клавдия Сергеевна. Я присела на колченогий табурет у стола, она сама — на скамью напротив. Водрузила на нос старые очки, открыла свою книжку, забормотала: «Исуса Хрис та, сыне Божий, помилуй мя, спаси и сохрани, убереги в волях и неволях, в долях и недолях, от глаза черного, от смерти неминучей, от чирьев и родимцев, от всего худого и сведи все худое в землю, в горючий песок, под камень-анадырь, под гремучий ключ. Ныне и присно и во веки веком. Аминь». Она трижды осенила себя старообрядческим двуперстным знамением, закрыла книжку, сдвинула вниз очки, словила мои глаза и сказала: «Говори».
И я рассказала историю своей незамысловатой любви. Был у меня однокурсник, по которому сохла. А он внимания не обращал никакого. И я не знала, что такое придумать, чтобы с ним быть. «Эх, девка… — вздохнула она. — Делать тебе неча. Придумают себе любовь, маются потом. Что с тебя возьмешь. Пошли обратно в сени». В сенях она подвела меня к большой дубовой кадке с водой и велела сказать имя того парня. Я сделала это. Было как-то жутковато. Я чувствовала, что на самом деле происходит какое-то колдовство. Или сейчас произойдет. Смутно было на душе и неспокойно. Я наклонилась над кадкой и, глядя в черную холодную воду, произнесла: «Николай». То ли от моего дыхания, то ли от с трудом вымолвленного слова вода пошла рябью. Но тут же успокоилась. Клавдия Сергеевна наклонилась над кадкой, вглядываясь в воду, зашевелила губами, что-то забормотала, я поняла только последние три слова: «…чур меня, чур, перечур». Потом она взяла меня за руку и потащила обратно «в горницу». Ладонь у нее была горячая и очень сильная, такой нельзя не послушаться. «Садись и слушай, — велела она. — Это не твой человек. Тебе с ним не помирать». Я заплакала и стала просить что-нибудь сделать: «Понимаешь, мне без него света не видно, не могу я без него, не могу…» «Упрямая коза, — Клавдия Сергеевна то ли сочувственно, то ли осуждая хлопнула меня по голове своей сильной ладонью. — Почему думать не хочешь наперед?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31