Устроители что-то очень интересное под конец приберегли.
Предпоследними вывели националов. И тут на Красную площадь, на старинную нашу Редовую скверу, со всех сторон обрушился рев. На храмах, на зубчатых стенах, на крыше Торжища, на мачте, что возвышалась над Мясоедом, — всюду были установлены звукоизлучатели направленного действия. Хлесткие плети звука ударили по националам.
«Черножопые! Жиды! Косоглазые! Кацо! Москали! Солены уши! Чурки! Педрилы! Говноеды! Хохляндия! Татарва! Ляхи! Кацапы! Мордовские морды! Русские свиньи! Пердуны! Чухня! Обезьяны! Тунгусы! Пеплы! Кугуты! Срань сибирская!» — чего только не кричали репродукторы хорошо поставленными дикторскими голосами.
Националы падали без сознания, затыкали уши, натягивали на головы мешки и пакеты, задыхались, а эхо разносило по всем окрестностям:
«Жиды-ды-ды-ды-ды-ды…»
«Свиньи-иньи-иньи-иньи-иньи…»
«Говноеды-еды-еды-еды…»
(«Не говноеды, а говнодавы! — заорал, вскинув лохматую голову, стрелец-расстрига с могучей кондиломой в уголке рта.— Говнодавы… Златоглавы…» И вдруг запел, с подвываниями, густым баритоном:
Там были церкви златогла-а-авы
И ду-уши хрупотней стекла.
Там жизнь моя в расцвете сла-а-авы,
В расцве-ете славы жизнь текла.
Вспененная и золота-ая!
Он го-орек, мутный твой отстой.
И сам себя себе чита-а-а-а-ая,
Версту-у глотаю за верстой!..)
Дубина ты, стрелец, а все равно тебя люблю. Только песня у тебя плохая. Дерьмо! И не говори, что народная, ни за что не поверю. Не па-а-а-зволю Народ оскорблять всяким дерьмом! Там в конце не про версты петь надо, а про бузу. Вот так: бузу-у-у-у глотаю за бу-узо-о-о-ой! Наливай! Всем наливай! Всем новокаин накапаю. Гулять так гулять! Близится к концу моя веселая история, а конец у нее грустный. Но ведь, ребятки вы мои разлюбезные, лучше уж грустный конец чем вовсе без конца, правда? Вот у меня никакого конца нет, ни грустного, ни веселого, ни озорного. Беда, вашу мать! А ты, беспалый, нишкни! И нечего культю к своей заячьей губе прикладывать, мы порядок знаем, тишину соблюдаем. Лучше повторяй за мной: беда, вашу мать! Ну! Беда, вашу мать! Мо-ло-дец…
Перед последним раундом Игр… Игрррррррр… была пауза. Менопауза. Пазуха. Уха. Ухххха. Уххххххо. Ухххххххо в банке. Скук-к-к-кожжжженное. Но — уххххожжжженное. И грррром-кий… И громкоговоритель тут говорит. Грррррромкий говоррррри-тель гррррромко так говорит. Как в ц… ц… цирке. А теперрррь, говорит, демокрррраты. Де-мо-крррррра-ты!!! Аты-баты. Шли солдаты. Шли солдаты-демокррраты. На! Фо! Нарь!
Смотррррю, а на Мясоеде рынд вдвое больше. Рррррррынд — втрррррое больше! Что, думаю, в глазах двоится? Трррррроится? Нет. Не-е-е-е-ет, меня не проведешь. Сам-то — как был один, так один и остался. Один Сам. А рррынд… рррррындов… втрррррое больше. Что-ттттто здесь не так, думаю. Что-ттттттто гот… готт… Майн готт! Готттттттовится!
А стрррррельцы какие-тттттто сттттттрррррррранные. Слышь, ребят, что-ттттттто у меня со звуками. Зап… Запппа… Заппппппа-дают. Ей-блин! Бла-бла-бла-бла-бла. Ох, буза хоррррррошшшшшша! Буззззза! Бузззззишщщщщща!
А потому сттттттрррррррельцы стттттттрррррранные, что у них не демокррррррраттттизаттттттторы, а совсем дррррругие штукккк-ки в чехххххлах. Как ррррррракет-т-т-тки.
Рррррррадио тут го-во-рит: вниммммание, верррртолеттттты. Слышу — рррревут. Ввввввинтами машшшшут. А на площади ужж-жже де-мо-крррррра-ты пляшшшшшут. Нет, паррррдон, еще не пляшшшут. Стоят. Стоят! Меррррртво стоят! Пляссссссать. И сссс-ссссать. И сррррррать. Пляссссссать и ссссссать и сррррррать они позжжжже начали.
Тут верррртолет-т-т-ты как прилетят — и давай сссссссы… ссссы-пать на скверррру… на скверррррну… на плошщщщадь, в общщщщ-щем, какую-ттттттто тррррруху. Ухххххху… Уххххуительную! Ннно — неуххххххожжжженную. Совсем неуххххххожжжжжен-ную. Рррррадио — гррррромче, грррррромче, грррррромче — гово-ррррит: вниммммание, говоррррррит, наивысшшшшшая осторрр-рожжжжжность, на площщщщщщадь сбррошшшшшшены оч-чччччень радодддддиоактивные, простттттто-ттттаки смеррррррто-ннннннносные куски урррррана из черрррррнобыльского ррррр-рреактора, говорррррррит, и сейччччас пррррреступ-п-п-ные демм-мммокрррррраты бббббудут их де-зак-ти-ви-ро-вать голллллыми рррруками!
(«Как можно уран голыми руками дезактивировать? — спросил кто-то из юнцов, без видимых следов мутаций на теле.— Это невероятно и… просто дико!»
«О, как пронзительны и дики…» — чистым детским голосом тут же запел, подхватив, калека с утюжками.
О, как пронзительны и дики,
Как ненавистны для меня
Сей шум, движенье, говор, крики
Младого, пламенного дня!..
О, как лучи его багровы,
Как жгут они мои глаза!..
О ночь, ночь, где твои покровы,
Твой тихий сумрак и роса!..)
Как деззззактиввввввввиррррррррровать? А этттттто не наше деллллллло! Это их деллллллло, демммммокррррррратттттттов ссссучьих! О-о-о-о-о, ка они забе-бе-бе-бегали среди обломмммков. Кто-тттто сссссать начччччал на уррррррран, кто-тттттто про-ссссстттто обббб…. обде… обдеде… обдедеде… обкакался со стрррр-ра-ху-ху-ху.
А один… один г-г-г-гад! Од-д-д-дна… свввввввволочь вдрррруг как возьмет расссссскалллллленный кусссссок урррррана в рррррру-ки да ка-а-а-а-ак швырррррнет его в СССССССамого. Вввввооб-рррраззззите — в СА-МО-ГО!!! Ну, конешшшшшно, ррррынды его врррраззз изззз ка-ла-шей изррррррешшшшшшшеттттттили. И хрррррен с ним!
Но стррррррельцы-тттто, стрррррельцы к-к-к-к-каковы, а? Выхххххватили из своихххххх чехххххлов штукккккковвввввины — а это и впррррррямь рррррракетки! Тенннннисные! И — один — рррраз! — по летяцццщщщщему кусссску! Вторррррой — дваззз-зз! — по нему же. И сссссспасли СА-МО-ГО. А кусссссок этот расссскаленный мне пррррямо на яйцццццца упа-па-па-пал. Или, ессссли кого яйццццца осссссскорбля-бля-бляют, — в лоно.
Яйццццца, мммммежду прочиммммм, срррррразу от-ва-ли-лись. А чллллллен стал ТАК изззззззлучать — спасссссссси и помммммилуй.
Ззззззза вашшшшше зззззззздорррррровье, госпппппппода!
II
Когда опричники, мягко ступая нижегородскими кроссовками, вошли в кабак, они взяли всех «господ» — и треухого, и стрельца-расстригу с кондиломой, и бородавчатого парня, и безногого с его тележкой и утюжками, и двупалого-клешнерукого, и бельмастого юнца, и мрачного мужика с невероятной шишкой на шее, и гидроцефала с синим пятном, и безносого, и двугорбого чиновника, и крестьянина с калоприемником, и рикшу-волжанина, усеянного язвами, и беспалого с заячьей губой, и, конечно, говорливого импотента в свинцовых трусах, посмевшего оскорбить слух и нравственность здоровых граждан словом «господа», обращенным к отребью. Немного подумав, опричники взяли в железо и юнца без видимых следов мутаций на теле.
1 2 3 4 5
Предпоследними вывели националов. И тут на Красную площадь, на старинную нашу Редовую скверу, со всех сторон обрушился рев. На храмах, на зубчатых стенах, на крыше Торжища, на мачте, что возвышалась над Мясоедом, — всюду были установлены звукоизлучатели направленного действия. Хлесткие плети звука ударили по националам.
«Черножопые! Жиды! Косоглазые! Кацо! Москали! Солены уши! Чурки! Педрилы! Говноеды! Хохляндия! Татарва! Ляхи! Кацапы! Мордовские морды! Русские свиньи! Пердуны! Чухня! Обезьяны! Тунгусы! Пеплы! Кугуты! Срань сибирская!» — чего только не кричали репродукторы хорошо поставленными дикторскими голосами.
Националы падали без сознания, затыкали уши, натягивали на головы мешки и пакеты, задыхались, а эхо разносило по всем окрестностям:
«Жиды-ды-ды-ды-ды-ды…»
«Свиньи-иньи-иньи-иньи-иньи…»
«Говноеды-еды-еды-еды…»
(«Не говноеды, а говнодавы! — заорал, вскинув лохматую голову, стрелец-расстрига с могучей кондиломой в уголке рта.— Говнодавы… Златоглавы…» И вдруг запел, с подвываниями, густым баритоном:
Там были церкви златогла-а-авы
И ду-уши хрупотней стекла.
Там жизнь моя в расцвете сла-а-авы,
В расцве-ете славы жизнь текла.
Вспененная и золота-ая!
Он го-орек, мутный твой отстой.
И сам себя себе чита-а-а-а-ая,
Версту-у глотаю за верстой!..)
Дубина ты, стрелец, а все равно тебя люблю. Только песня у тебя плохая. Дерьмо! И не говори, что народная, ни за что не поверю. Не па-а-а-зволю Народ оскорблять всяким дерьмом! Там в конце не про версты петь надо, а про бузу. Вот так: бузу-у-у-у глотаю за бу-узо-о-о-ой! Наливай! Всем наливай! Всем новокаин накапаю. Гулять так гулять! Близится к концу моя веселая история, а конец у нее грустный. Но ведь, ребятки вы мои разлюбезные, лучше уж грустный конец чем вовсе без конца, правда? Вот у меня никакого конца нет, ни грустного, ни веселого, ни озорного. Беда, вашу мать! А ты, беспалый, нишкни! И нечего культю к своей заячьей губе прикладывать, мы порядок знаем, тишину соблюдаем. Лучше повторяй за мной: беда, вашу мать! Ну! Беда, вашу мать! Мо-ло-дец…
Перед последним раундом Игр… Игрррррррр… была пауза. Менопауза. Пазуха. Уха. Ухххха. Уххххххо. Ухххххххо в банке. Скук-к-к-кожжжженное. Но — уххххожжжженное. И грррром-кий… И громкоговоритель тут говорит. Грррррромкий говоррррри-тель гррррромко так говорит. Как в ц… ц… цирке. А теперрррь, говорит, демокрррраты. Де-мо-крррррра-ты!!! Аты-баты. Шли солдаты. Шли солдаты-демокррраты. На! Фо! Нарь!
Смотррррю, а на Мясоеде рынд вдвое больше. Рррррррынд — втрррррое больше! Что, думаю, в глазах двоится? Трррррроится? Нет. Не-е-е-е-ет, меня не проведешь. Сам-то — как был один, так один и остался. Один Сам. А рррынд… рррррындов… втрррррое больше. Что-ттттто здесь не так, думаю. Что-ттттттто гот… готт… Майн готт! Готттттттовится!
А стрррррельцы какие-тттттто сттттттрррррррранные. Слышь, ребят, что-ттттттто у меня со звуками. Зап… Запппа… Заппппппа-дают. Ей-блин! Бла-бла-бла-бла-бла. Ох, буза хоррррррошшшшшша! Буззззза! Бузззззишщщщщща!
А потому сттттттрррррррельцы стттттттрррррранные, что у них не демокррррррраттттизаттттттторы, а совсем дррррругие штукккк-ки в чехххххлах. Как ррррррракет-т-т-тки.
Рррррррадио тут го-во-рит: вниммммание, верррртолеттттты. Слышу — рррревут. Ввввввинтами машшшшут. А на площади ужж-жже де-мо-крррррра-ты пляшшшшшут. Нет, паррррдон, еще не пляшшшут. Стоят. Стоят! Меррррртво стоят! Пляссссссать. И сссс-ссссать. И сррррррать. Пляссссссать и ссссссать и сррррррать они позжжжже начали.
Тут верррртолет-т-т-ты как прилетят — и давай сссссссы… ссссы-пать на скверррру… на скверррррну… на плошщщщадь, в общщщщ-щем, какую-ттттттто тррррруху. Ухххххху… Уххххуительную! Ннно — неуххххххожжжженную. Совсем неуххххххожжжжжен-ную. Рррррадио — гррррромче, грррррромче, грррррромче — гово-ррррит: вниммммание, говоррррррит, наивысшшшшшая осторрр-рожжжжжность, на площщщщщщадь сбррошшшшшшены оч-чччччень радодддддиоактивные, простттттто-ттттаки смеррррррто-ннннннносные куски урррррана из черрррррнобыльского ррррр-рреактора, говорррррррит, и сейччччас пррррреступ-п-п-ные демм-мммокрррррраты бббббудут их де-зак-ти-ви-ро-вать голллллыми рррруками!
(«Как можно уран голыми руками дезактивировать? — спросил кто-то из юнцов, без видимых следов мутаций на теле.— Это невероятно и… просто дико!»
«О, как пронзительны и дики…» — чистым детским голосом тут же запел, подхватив, калека с утюжками.
О, как пронзительны и дики,
Как ненавистны для меня
Сей шум, движенье, говор, крики
Младого, пламенного дня!..
О, как лучи его багровы,
Как жгут они мои глаза!..
О ночь, ночь, где твои покровы,
Твой тихий сумрак и роса!..)
Как деззззактиввввввввиррррррррровать? А этттттто не наше деллллллло! Это их деллллллло, демммммокррррррратттттттов ссссучьих! О-о-о-о-о, ка они забе-бе-бе-бегали среди обломмммков. Кто-тттто сссссать начччччал на уррррррран, кто-тттттто про-ссссстттто обббб…. обде… обдеде… обдедеде… обкакался со стрррр-ра-ху-ху-ху.
А один… один г-г-г-гад! Од-д-д-дна… свввввввволочь вдрррруг как возьмет расссссскалллллленный кусссссок урррррана в рррррру-ки да ка-а-а-а-ак швырррррнет его в СССССССамого. Вввввооб-рррраззззите — в СА-МО-ГО!!! Ну, конешшшшшно, ррррынды его врррраззз изззз ка-ла-шей изррррррешшшшшшшеттттттили. И хрррррен с ним!
Но стррррррельцы-тттто, стрррррельцы к-к-к-к-каковы, а? Выхххххватили из своихххххх чехххххлов штукккккковвввввины — а это и впррррррямь рррррракетки! Тенннннисные! И — один — рррраз! — по летяцццщщщщему кусссску! Вторррррой — дваззз-зз! — по нему же. И сссссспасли СА-МО-ГО. А кусссссок этот расссскаленный мне пррррямо на яйцццццца упа-па-па-пал. Или, ессссли кого яйццццца осссссскорбля-бля-бляют, — в лоно.
Яйццццца, мммммежду прочиммммм, срррррразу от-ва-ли-лись. А чллллллен стал ТАК изззззззлучать — спасссссссси и помммммилуй.
Ззззззза вашшшшше зззззззздорррррровье, госпппппппода!
II
Когда опричники, мягко ступая нижегородскими кроссовками, вошли в кабак, они взяли всех «господ» — и треухого, и стрельца-расстригу с кондиломой, и бородавчатого парня, и безногого с его тележкой и утюжками, и двупалого-клешнерукого, и бельмастого юнца, и мрачного мужика с невероятной шишкой на шее, и гидроцефала с синим пятном, и безносого, и двугорбого чиновника, и крестьянина с калоприемником, и рикшу-волжанина, усеянного язвами, и беспалого с заячьей губой, и, конечно, говорливого импотента в свинцовых трусах, посмевшего оскорбить слух и нравственность здоровых граждан словом «господа», обращенным к отребью. Немного подумав, опричники взяли в железо и юнца без видимых следов мутаций на теле.
1 2 3 4 5