Похоже, он и не замечает, что я здесь. А я – маленькая, щуплая, одни глаза, косы да груди, – вне всякого сомненья, здесь. И как-никак именно я стираю и глажу его рубашки, штопаю ему носки. Он, правда, довольствуется одной рубашкой от воскресенья до воскресенья. Я бы охотно стирала и гладила для него десять рубашек в неделю. Пятнадцать. Однако он столько не просит.
Иногда он говорит мне «доброе утро». Не «доброе утро, Ана». Просто «доброе утро». Да еще не каждый день. Но… это все же лучше, чем ничего. Когда такое случается, я ночь напролет грежу о теплом и нежном солнце, которое поднимается на горизонте и остается там навсегда. О совсем новом солнце, взошедшем, словно по заказу, лишь для меня одной по желанию Педро Паучи. Желающего меня, нашептывают мне мои грезы.
А наутро, вставая с постели, я говорю себе, что надо забыть все эти глупости. Мужчины ненасытно желают только чистых и хорошо отутюженных рубашек.
Ана – девушка, пока еще. Или навсегда?
Никто больше не приносит красную землю на огород, который исподволь захватывает соль. Моей матери теперь надо кормить только двоих мужчин, это просто смехотворно для такой женщины, как она, и мать от праздности стареет. Она частенько даже забывает, что отец любит очень горячее и очень сладкое молоко – точно кошка, которая жила у нас до прошлого года и считалась его кошкой, – и даже не дает себе труда сказать, мол, да что же это я такая безголовая, когда отец впадает в гнев из-за ее забывчивости. Педро Пауча молча встает, разогревает молоко, кладет туда много сахару и ставит стакан перед моим отцом, который после приступа гнева обычно дремлет, но тотчас просыпается и говорит: спасибо, сынок.
Три комнаты в доме стали ужасающе пустыми, огромными. Мне уже не приходится целыми днями собирать разбросанные тут и там носки, обувь, носовые платки, большие рабочие рукавицы, катушки с навощенным шпагатом, деревянные иглы, куски пробковой коры, из которой вырезают поплавки для сетей, – ее можно было найти где угодно, хоть в постели, – и даже котелки. Окончив работу, Педро Пауча каждой вещи находит свое место. Я предоставлена самой себе и толком не знаю, что мне делать со своими руками, со всем своим существом. И помыслить нельзя о том, чтобы я подшивала оборки к своему воскресному платью или пошла бы на танцы. Насколько я знаю, Педро Пауча тоже. Он не охотник до ночных похождений. Он всегда сидит дома и рано ложится спать. Грошовый Король, который все еще жив, просыпаясь на рассвете, чтобы разбудить своих кур, застает его уже на ногах.
Ана – одинокая.
Так как нам немного было нужно, а отец мой старел, они уже редко выходили на ночной лов. Покидали дом ранним утром, а возвращались к вечеру. Приноровились к дневному лову, нашли покупателей. И Педро Пауча все вечера проводил дома.
Однажды он не побрился, не побрился и на следующий день, ни днем позже. Он отпускал бороду.
Когда мужчина в наших краях отпускает бороду, это означает одно из двух: или он безответно влюблен, или же готовится надолго уйти в море. Возможно, ему предложили работу на большом баркасе.
Из-за этого я целую неделю была прямо-таки больна. Ночью меня рвало. И даже днем. Начиналось это неожиданно, просто судорога сводила мой желудок каждый раз, когда я представляла себе, как Педро Пауча покидает наш дом. А это случалось со мной часто. Я даже пачкала свои простыни. Должно быть, выглядела я ужасно, потому что отец с матерью стали внимательно, хотя и украдкой, наблюдать за мною и толковать между собой, что пора подумать о моем замужестве.
Но за кого ее выдать, спрашивали они друг друга. Прежние друзья моих братьев не приходила к нам больше; я не принадлежала к числу девушек, которые вызывают желание неожиданно навестить их, я хочу сказать, что не была пухленькой улыбчивой девушкой с бархатным глазками, всегда готовой пошутить и заставить парня поверить, будто он для нее – и горы, и море, и весь свет в окошке. Что же касается матери, то она упорно твердила, что мужчина, который предназначен увезти ее Ану, матерь смерти и жизни, еще не родился. И то и дело с осуждением вспоминала, как безжалостно вел себя по отношению к ней ее отец.
Педро Пауча не был безответно влюблен и не собирался никуда уезжать от нас. Он отпускал бороду просто так, объяснил он моей матери, чтобы освободить меня от заботы греть ему воду для бритья, когда он уходит в море еще до рассвета, признался он моему отцу.
Отец расхохотался и сказал: «Теперь я могу умереть спокойно». (Мужчины разговаривают совсем не так, как мы. Они понимают друг друга с полуслова.)
Ана – восемнадцатилетняя.
Моя мать, мой отец и Грошовый Король умерли одним и тем же ранним утром первого января, словно они решительно отказались встретить свет первого дня года.
Мать и отец умерли тихо, без шума. Они отошли в мир иной спокойно, во сне, взявшись за руки, они уснули навсегда, будто и не просыпались после своей первой брачной ночи. Они никого не позвали, не взывали о помощи. Они дали миру двенадцать детей, и это не принесло им ни богатства, ни радости, не избавило от одиночества в старости, и они решили умереть, никого не зовя к себе. Достойно, как и должно умирать. Сказать по правде, им ничто не принадлежало: ни их жизнь, ни их дети, но своей смертью они доказали, что она – в их руках. Ни прощальных взглядов, ни прощальных слов. Молчание вдвоем, молчание навеки, навсегда.
А с Грошовым Королем это случилась, когда он кричал свое первое в то утро «кукареку». Словно ему внезапно перерезали горло как раз в ту минуту, когда он шумно возвещал приход нового года. Он упал со своего насеста лапами кверху, захваченный внезапной смертью, которая не всегда бывает покладиста и не дала ему времени придать себе привлекательный вид, аккуратно уложить свои позолоченные перья, чтобы приветствовать первые лучи солнца первого дня года, как положено.
Петух-то нас и разбудил, Педро и меня, и мы побежали сообщить печальную весть моим родителям. И увидели, что они, обнявшись, лежат мертвые.
Мы похоронили их, мою мать, моего отца и Грошового Короля, два дня спустя, похоронили всех вместе, несмотря на протест священника, который упрямо твердил, что нельзя осквернять священную кладбищенскую землю, давая там вечный покой божьей твари, которая толкнула на ложь апостола Петра. Но Педро Пауча уладил дело, заплатив ему немного больше денег. Из свого кармана.
В ту же ночь он овладел мною в постели моих родителей. Я еще не пришла в себя от этого потрясения (я хочу сказать – приятного потрясения), как две недели спустя мы поженились. С тех пор меня зовут Ана Пауча. Я думаю, что пронесла это имя через всю свою жизнь достойно и его судьба – умереть вместе со мною.
11
На маленьких площадях в деревушках, расположенных вдоль железно дороги, или на станциях перед кружком зевак, которых с каждым разом становится все меньше, она без песен и без гитары рассказывает историю Аны Паучи той поры, когда она еще не стала Аной – нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Иногда он говорит мне «доброе утро». Не «доброе утро, Ана». Просто «доброе утро». Да еще не каждый день. Но… это все же лучше, чем ничего. Когда такое случается, я ночь напролет грежу о теплом и нежном солнце, которое поднимается на горизонте и остается там навсегда. О совсем новом солнце, взошедшем, словно по заказу, лишь для меня одной по желанию Педро Паучи. Желающего меня, нашептывают мне мои грезы.
А наутро, вставая с постели, я говорю себе, что надо забыть все эти глупости. Мужчины ненасытно желают только чистых и хорошо отутюженных рубашек.
Ана – девушка, пока еще. Или навсегда?
Никто больше не приносит красную землю на огород, который исподволь захватывает соль. Моей матери теперь надо кормить только двоих мужчин, это просто смехотворно для такой женщины, как она, и мать от праздности стареет. Она частенько даже забывает, что отец любит очень горячее и очень сладкое молоко – точно кошка, которая жила у нас до прошлого года и считалась его кошкой, – и даже не дает себе труда сказать, мол, да что же это я такая безголовая, когда отец впадает в гнев из-за ее забывчивости. Педро Пауча молча встает, разогревает молоко, кладет туда много сахару и ставит стакан перед моим отцом, который после приступа гнева обычно дремлет, но тотчас просыпается и говорит: спасибо, сынок.
Три комнаты в доме стали ужасающе пустыми, огромными. Мне уже не приходится целыми днями собирать разбросанные тут и там носки, обувь, носовые платки, большие рабочие рукавицы, катушки с навощенным шпагатом, деревянные иглы, куски пробковой коры, из которой вырезают поплавки для сетей, – ее можно было найти где угодно, хоть в постели, – и даже котелки. Окончив работу, Педро Пауча каждой вещи находит свое место. Я предоставлена самой себе и толком не знаю, что мне делать со своими руками, со всем своим существом. И помыслить нельзя о том, чтобы я подшивала оборки к своему воскресному платью или пошла бы на танцы. Насколько я знаю, Педро Пауча тоже. Он не охотник до ночных похождений. Он всегда сидит дома и рано ложится спать. Грошовый Король, который все еще жив, просыпаясь на рассвете, чтобы разбудить своих кур, застает его уже на ногах.
Ана – одинокая.
Так как нам немного было нужно, а отец мой старел, они уже редко выходили на ночной лов. Покидали дом ранним утром, а возвращались к вечеру. Приноровились к дневному лову, нашли покупателей. И Педро Пауча все вечера проводил дома.
Однажды он не побрился, не побрился и на следующий день, ни днем позже. Он отпускал бороду.
Когда мужчина в наших краях отпускает бороду, это означает одно из двух: или он безответно влюблен, или же готовится надолго уйти в море. Возможно, ему предложили работу на большом баркасе.
Из-за этого я целую неделю была прямо-таки больна. Ночью меня рвало. И даже днем. Начиналось это неожиданно, просто судорога сводила мой желудок каждый раз, когда я представляла себе, как Педро Пауча покидает наш дом. А это случалось со мной часто. Я даже пачкала свои простыни. Должно быть, выглядела я ужасно, потому что отец с матерью стали внимательно, хотя и украдкой, наблюдать за мною и толковать между собой, что пора подумать о моем замужестве.
Но за кого ее выдать, спрашивали они друг друга. Прежние друзья моих братьев не приходила к нам больше; я не принадлежала к числу девушек, которые вызывают желание неожиданно навестить их, я хочу сказать, что не была пухленькой улыбчивой девушкой с бархатным глазками, всегда готовой пошутить и заставить парня поверить, будто он для нее – и горы, и море, и весь свет в окошке. Что же касается матери, то она упорно твердила, что мужчина, который предназначен увезти ее Ану, матерь смерти и жизни, еще не родился. И то и дело с осуждением вспоминала, как безжалостно вел себя по отношению к ней ее отец.
Педро Пауча не был безответно влюблен и не собирался никуда уезжать от нас. Он отпускал бороду просто так, объяснил он моей матери, чтобы освободить меня от заботы греть ему воду для бритья, когда он уходит в море еще до рассвета, признался он моему отцу.
Отец расхохотался и сказал: «Теперь я могу умереть спокойно». (Мужчины разговаривают совсем не так, как мы. Они понимают друг друга с полуслова.)
Ана – восемнадцатилетняя.
Моя мать, мой отец и Грошовый Король умерли одним и тем же ранним утром первого января, словно они решительно отказались встретить свет первого дня года.
Мать и отец умерли тихо, без шума. Они отошли в мир иной спокойно, во сне, взявшись за руки, они уснули навсегда, будто и не просыпались после своей первой брачной ночи. Они никого не позвали, не взывали о помощи. Они дали миру двенадцать детей, и это не принесло им ни богатства, ни радости, не избавило от одиночества в старости, и они решили умереть, никого не зовя к себе. Достойно, как и должно умирать. Сказать по правде, им ничто не принадлежало: ни их жизнь, ни их дети, но своей смертью они доказали, что она – в их руках. Ни прощальных взглядов, ни прощальных слов. Молчание вдвоем, молчание навеки, навсегда.
А с Грошовым Королем это случилась, когда он кричал свое первое в то утро «кукареку». Словно ему внезапно перерезали горло как раз в ту минуту, когда он шумно возвещал приход нового года. Он упал со своего насеста лапами кверху, захваченный внезапной смертью, которая не всегда бывает покладиста и не дала ему времени придать себе привлекательный вид, аккуратно уложить свои позолоченные перья, чтобы приветствовать первые лучи солнца первого дня года, как положено.
Петух-то нас и разбудил, Педро и меня, и мы побежали сообщить печальную весть моим родителям. И увидели, что они, обнявшись, лежат мертвые.
Мы похоронили их, мою мать, моего отца и Грошового Короля, два дня спустя, похоронили всех вместе, несмотря на протест священника, который упрямо твердил, что нельзя осквернять священную кладбищенскую землю, давая там вечный покой божьей твари, которая толкнула на ложь апостола Петра. Но Педро Пауча уладил дело, заплатив ему немного больше денег. Из свого кармана.
В ту же ночь он овладел мною в постели моих родителей. Я еще не пришла в себя от этого потрясения (я хочу сказать – приятного потрясения), как две недели спустя мы поженились. С тех пор меня зовут Ана Пауча. Я думаю, что пронесла это имя через всю свою жизнь достойно и его судьба – умереть вместе со мною.
11
На маленьких площадях в деревушках, расположенных вдоль железно дороги, или на станциях перед кружком зевак, которых с каждым разом становится все меньше, она без песен и без гитары рассказывает историю Аны Паучи той поры, когда она еще не стала Аной – нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60