БАЛЬЗАК: Ты хочешь сказать, я знаю, что Ла Замбинелла – переодетый в женщину кастрат, а ты не знаешь.
ДЖ.Э. МУР: Именно.
БАЛЬЗАК: Ну мы же оба видим Ла Замбинеллу.
ДЖ.Э. МУР: Но одного ли Ла Замбинеллу мы видим?
БАЛЬЗАК: Мы видим ее женственность, ее статус, ее одежду, и я представляю ее как некое Сидение. Ты об этом спрашиваешь?
ДЖ.Э. МУР: Не совсем. Ты видишь мужчину в женском платье. Я вижу женщину.
БАЛЬЗАК: Но мы оба видим Ла Замбинеллу.
ДЖ.Э. МУР: Но ты видишь намного больше, чем я.
БАЛЬЗАК: Я больше знаю и, возможно, понимаю больше. Я могу найти и осмыслить недоступную тебе иронию, но я вижу ту же Ла Замбинеллу, что и ты.
ДЖ.Э. МУР: Но как, если ты смотришь своими глазами, а я своими?
БАЛЬЗАК: Это другой вопрос.
сема

Сильвиева борозда
Где в моей голове
сходятся разломы,
что отделяют теменную
долю от височной?
Сильвий встретит Роландо
у измученной лобной,
где поднимается плач
и где плач стихает.
Начинаясь в понижении,
глубинном,
пористом пространстве
внутри, она
выходит из полушария,
воздевает
ветвь,
прямой короткий палец,
вверх,
внутрь, в лобную
извилину.

эфексис
Истории родителей я знаю по фотографиям. Сейчас жизнь матери я представляю себе получше, однако большинство людей склонно обсуждать прошлое лишь с теми, кто, в их понимании, не только имел сходный опыт, но и готов проявить сочувствие. Фотографий много; одни из детства, на других – ухаживание и свадьба, а посередине почти ничего.
1) Матери восемь, если я не ошибся в подсчетах, она сидит на веранде со своим братом Тоби, судя по ушам, и они разглядывают кота у Тоби на коленях.
– Кот умирает, – сказал Тоби.
– Нет, – ответила Ева.
– Папа говорит, он совсем больной.
Ева поднялась со своего места рядом с Тоби и подошла к краю веранды:
– Наверно, будет снег.
– Коту плохо, Ева.
– Надеюсь, завтра уроки отменят.
Тоби поставил кота туда, где сидела Ева, подошел и встал у нее за спиной.
– Сестренка, мне жалко твоего кота. Я отнесу его обратно, хорошо?
– Может, утром снеговика слепим.
Тоби положил руку ей на плечо.
– Конечно.
2) Инфлято четырнадцать, он стоит на заднем плане, позади отца, который позирует с толстяком в енотовой шапке. Инфлято держит чехол странной формы, похоже, слишком тяжелый.
– Я ослеп, – сказал отец Дугласа, снова заливая себе в рот пиво из бутылки.
– Да, вспышка у тебя неслабая, – сказал толстяк тощему дылде, который выкручивал из «Брауни» сгоревшую лампочку.
– Ну что, ребята, готовы к бою? – спросил толстяк. – А ты, Дуги? Будешь в команде со своим предком?
Дуглас хотел отдать чехол отцу.
– Нет, я останусь дома. Я не очень люблю боулинг.
Тощий и толстяк сказали:
– Ха – он не любит боулинг.
Тощий спросил:
– С чего бы это, Томми? Не мужик он у тебя, что ли?
Отец Дугласа так взглянул на тощего, что тот осекся.
– Нормальный мужик, – затем он посмотрел на Дугласа. – Ты ведь мужик, да?
Дуглас ничего не ответил, просто опустил чехол на землю.
– Тяжелый шар, сынок?
– Вообще-то да, – ответил Дуглас.
Отец Дугласа повернулся к толстому и тощему:
– Он будет сидеть у себя в комнате и читать.
– Читать?
– Читать. Верите, нет?
3) Ma и Инфлято еще не женаты. Они сидят у костра в лагере. Темнеет, за ними озеро.
– Не думал, что в это время года здесь будет так холодно, – сказал Дуглас. Он обнял Еву покрепче и спрятал ее руки к себе под парку.
– Ничего, – ответила Ева. – Мне нравится костер.
– И на такие толпы я не рассчитывал.
Ева посмотрела вдоль тропинки.
– Куда пошли Деррик с Вандой?
– Сказали, что в машину за снаряжением. Но я думаю, за этим самым.
Ева засмеялась.
– Как твои картины?
– Неплохо. – Она взглянула на Дугласа, который подкинул в костер пару щепок. – Только что закончила большое полотно, и я его побаиваюсь. Там много зеленого. Зеленый меня выматывает. Но есть там и места, где я бы поселилась. – Она уставилась на огонь. – Обожаю краску. Запах. Фактуру. – Она как будто усмехнулась сама себе. – Меня понесло, да? – Ева подняла глаза к небу, почти черному. – Господи, смотри, какая луна.
– «Современная теория литературы» только что вернула мою статью о теории русских сказок у Проппа.
– Жалко.
степени
Всегда ли фотография в настоящем времени? Я их описывал именно так. О фотографиях говорят что-то вроде: «Вот я чуть не утоп» или «Вот ты с Линдой Евангелистой». Оторвавшись от снимка, вы спросите: «Когда ты был с Линдой Евангелистой?» Я отвечу, что не был с ней. Вы, снова взглянув на карточку, скажете: «Но вот же ты, здесь, с ней». Так что лучше сформулируем вопрос так: всегда ли то, что изображено на фотографии, относится к настоящему, без «до» и «после»? Конечно да. И ведь разве это не вы на снимке?
надрез
Пока я лежал в кроватке и читал «Дэйзи Миллер», за окном послышался какой-то шум. Я встал и направил свое внимание на звуки, гадая, слышат ли их родители в спальне и не они ли это шумят на улице. Добровольное воздержание от речи имеет свои минусы, в частности – неспособность вызвать подмогу из соседней комнаты. Глядя, как оконная рама приходит в движение, я подумывал швырнуть книгу в расчете на переполох, но у меня не хватило бы сил, а если бы и хватило, я не посмел бы поступить так с книгой.
Окно открылось, в дом ворвался холодный февральский воздух. Снаружи сердитый женский голос кому-то что-то шепнул. Затем в мою комнату через окно забрался кто-то в темной одежде и черной вязаной шапке. Это оказалась Штайммель. Подходя к моей кровати, она приложила палец к губам.
– Не бойся, Ральф, – сказала она. – Это просто сон. Я тебе ничего не сделаю.
За окном оставался еще один человек в такой же одежде.
– Просто хватайте его, и бежим, – сказал человек.
– Шшшш! – шикнула на него Штайммель. – Пошли, Ральфи.
Она взяла меня на руки и прижала к груди. Бюстгальтер у нее, похоже, был из твердого пластика.
– Скорее, – сказал человек под окном.
– Да иду я, дебил.
Штайммель завернула меня в хлопчатобумажные покрывала из кроватки, поднесла к окну и передала человеку. Он был ниже Штайммель и в значительной мере мягче. Холодный воздух, несмотря на покрывала, кусался, и мое тело невольно затряслось. Человек спрятал меня на груди под шерстяным пальто. Оно было колючее, даже через слои покрывала, зато теплое. Он отошел от окна, пропуская Штайммель наружу.
– Вы бы закрыли окно, – сказал человек. – А то еще проснутся от холода.
– Это мысль, – ответила Штайммель. Она вернулась и тихо опустила раму. – Так, а теперь сматываем удочки. О господи, даже не верится, что он мой.
Человек, со мной на руках, и Штайммель пробрались через двор к темному седану, по-обезьяньи скрючившись.
В машине, не включая свет, Штайммель усадила меня в корзинку на заднем сиденье, сунула мне линованный блокнот и маркер и сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44