– затем спросила она юношу умоляющим тоном.
– Ну, в Доме суда, я полагаю, – ответил Ральф, подняв перед собой наручные часы и, нахмурившись, глядя на них. – Но оно, вероятно, уже закончилось. Это было сегодня утром, – добавил он, взглянув на Барби, а та застыла, задумавшись, прижав ко рту ярко-розовый ноготь.
– Мы могли бы туда поехать, – небрежно предложил юноша, когда стало ясно, что ничего больше из того, что он предложит, не подействует на девушку.
– О, мы могли бы? – воскликнула Барби и в первый раз подарила ему действительно полную восторга улыбку.
– Конечно, – произнес Ральф Эдвардс, согревшись этой мыслью, и, поскольку свет теперь был зеленым, он с рывком нажал на газ, и из-за этого рывка колени девушки мягко приподнялись, но только на мгновение.
11
Когда старик из бюро информации сообщил Барби и Ральфу, что слушание по делу доктора Эйхнера «не было пока что закончено», на лице девушки отразилась буря чувств – от радости и облегчения до жесткой решимости.
– Ну так чего мы теперь ждем? – требовательно спросила она у Ральфа, словно его нерешительность казалась ей жалкой, и потащила его за собой по коридору, вперед, в стеклянную дверь.
Они дошли до вестибюля Восьмой сессии в тот благоприятный момент, когда из зала выходили уборщицы и входили младшие чиновники, таким образом, они смогли пройти в пустой зал суда почти незамеченными.
В центре зала, стоя рядом с трибуной, с которой выступал доктор Эйхнер, Барби обеспокоенно огляделась, очевидно, опасаясь, что драма может внезапно начаться в любой момент.
– Думаю, что Жюри все еще отсутствует, вынося решение, – печально произнес Ральф.
Подавляющая пустота зала, казалось, постепенно и окончательно поглотила решимость девушки, и теперь она стояла перед ним, как будто не слышала его слов. Ральф указал на ближайшие места и даже наполовину развернул девушку в том направлении, поскольку та казалась совершенно беспомощной.
– О, если бы мы только могли что-то сделать, – взмолилась она.
Ральф посмотрел на нее с любопытством.
– Не переживай, – сказал он, и голос его был нежным. А затем, с настоящей нежностью, он положил руку ей на плечо со словами: – Все будет в порядке. – И она, успокоенная, подняла на него глаза, словно он был единственным человеком, кто действительно понимал. И он взял ее руку в свою.
Не раньше, чем Барби соизволила сесть, все персонажи суда, с королевским, как казалось, апломбом, чего не прослеживалось в предыдущей сессии – видимо, поскольку все они к этому моменту сытно пообедали, – начали свое торжественное шествие: марширующие младшие чиновники, один за другим, в строгой последовательности; судебные репортеры, которые теперь выглядели менее сонно, чем раньше, и менее цинично, видимо, даже надеясь найти что-то стоящее среди событий этого дня и написать об этом; приободрившееся Большое Жюри, а также несколько привилегированных наблюдателей; все уже, по-видимому, успели завести во время ланча новые знакомства и приступали к делу с возобновившимся воодушевлением, словно отражающим исключительно их собственную важность; и наконец в зале появился неизменный судья Лестер, великолепный в своем черном, а за ним доктор Фредерик Эйхнер, оба, на первых взгляд, замечательные мужчины.
При появлении доктора Эйхнера, который должен был пройти к своей трибуне прямо мимо Барби и Ральфа, девушка, не отводя глаз от доктора, протянула руку, как бы пытаясь удержать Ральфа, хотя, естественно, не было и намека на то, что он даже попытается привлечь внимание доктора. Доктор Эйхнер мог бы посмотреть на них, когда проходил мимо, но, очевидно, он их попросту не заметил. Он снова занял свое место на трибуне и ждал судью Лестера, который взбирался на высокий президиум, чтобы усесться.
Жюри все еще пребывало в обеденном настроении, перешептываясь и покашливая, пока судья Лестер раскладывал перед собой бумаги.
На дальней стороне трибуны Жюри стоял наблюдатель и разговаривал с одним из присяжных. Это были оба довольно молодые люди, и они непринужденно болтали, обмениваясь множеством улыбок и жестов. Доктор взобрался на трибуну и с интересом оглядывался вокруг, и в поведении его не было и намека на беспокойство, пока внезапно он не наклонился вперед, схватившись за край трибуны, и в мгновение его лицо внезапно стало мертвенно-пепельным, с выражением горечи и недоверия.
– Если угодно! – обратился он грубым тоном к судье Лестеру и, глядя на трибуну Жюри, он сделал несколько указующих обвиняющих жестов в сторону молодого человека, который разговаривал с присяжным. Это бы не кто иной, как Феликс Тривли.
На мгновение доктор казался вне себя, весь – безмолвное презрение, и, хотя только его обвинительного жеста было достаточно, чтобы вывести мужчину из зала, он все еще держал руку вытянутой, дрожа и молчаливо обвиняя мистера Тривли.
– Что, господи боже, этот человек здесь делает?! – затем воскликнул он, пытаясь обрести контроль над собой. – Это же закрытая сессия, так? Ваша честь, я вынужден сомневаться в неподкупности этого Жюри!
Эта вспышка гнева вызвала огромное волнение в зале суда. Почти каждый из состава Жюри сидел, сгорая от любопытства, а молодой присяжный, с которым разговаривал мистер Тривли, уставился на доктора с открытой враждебностью, в то время как сам Тривли, словно в подтверждение замечаний доктора, просто улыбнулся с натянутой вежливостью и кивнул.
– Доктор рассказывает не все, что он знает, – сказал он очень тихим голосом, и его губы изогнулись в болезненной улыбке, которая не покидала его в течение всего инцидента. И, произнеся это, он слегка повернулся в профиль и принял странную позу, мелькнув при этом маленьким белым пятном на своем затылке.
– Да, я знаю! – сразу же парировал его доктор. – Я знаю эту ссадину! А ее ты чем заклеил? Паучьими яйцами? Господи боже! – он тяжело нагнулся, побледневший, опершись на край трибуны, словно ему неожиданно стало плохо.
– Вы хотели бы так думать, хотели бы, доктор? – ответил Тривли, и только его рот изогнулся в фантастической улыбке, а его тусклые глаза оставались неживыми, абсолютно мертвенно-серыми. – Или это расстроило бы вас? Это бы вас расстроило – и ваши весьма особенные сведения?
Судья Лестер поднял свой молоток, но еще до того, как он смог ударить, мистер Тривли мягко повторил фразу:
– Доктор рассказывает не все, что он знает. – После чего доктор Эйхнер, придя в себя, заговорил настолько громко и отчетливо, что судья Лестер продолжал держать в воздухе свой молоток, замерев от слов доктора.
– Я скажу больше, – заорал он, – у этого человека серьезный случай психического помешательства: ярко выраженный педераст, в тяжелой стадии паранойи!
– Это клевета!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Ну, в Доме суда, я полагаю, – ответил Ральф, подняв перед собой наручные часы и, нахмурившись, глядя на них. – Но оно, вероятно, уже закончилось. Это было сегодня утром, – добавил он, взглянув на Барби, а та застыла, задумавшись, прижав ко рту ярко-розовый ноготь.
– Мы могли бы туда поехать, – небрежно предложил юноша, когда стало ясно, что ничего больше из того, что он предложит, не подействует на девушку.
– О, мы могли бы? – воскликнула Барби и в первый раз подарила ему действительно полную восторга улыбку.
– Конечно, – произнес Ральф Эдвардс, согревшись этой мыслью, и, поскольку свет теперь был зеленым, он с рывком нажал на газ, и из-за этого рывка колени девушки мягко приподнялись, но только на мгновение.
11
Когда старик из бюро информации сообщил Барби и Ральфу, что слушание по делу доктора Эйхнера «не было пока что закончено», на лице девушки отразилась буря чувств – от радости и облегчения до жесткой решимости.
– Ну так чего мы теперь ждем? – требовательно спросила она у Ральфа, словно его нерешительность казалась ей жалкой, и потащила его за собой по коридору, вперед, в стеклянную дверь.
Они дошли до вестибюля Восьмой сессии в тот благоприятный момент, когда из зала выходили уборщицы и входили младшие чиновники, таким образом, они смогли пройти в пустой зал суда почти незамеченными.
В центре зала, стоя рядом с трибуной, с которой выступал доктор Эйхнер, Барби обеспокоенно огляделась, очевидно, опасаясь, что драма может внезапно начаться в любой момент.
– Думаю, что Жюри все еще отсутствует, вынося решение, – печально произнес Ральф.
Подавляющая пустота зала, казалось, постепенно и окончательно поглотила решимость девушки, и теперь она стояла перед ним, как будто не слышала его слов. Ральф указал на ближайшие места и даже наполовину развернул девушку в том направлении, поскольку та казалась совершенно беспомощной.
– О, если бы мы только могли что-то сделать, – взмолилась она.
Ральф посмотрел на нее с любопытством.
– Не переживай, – сказал он, и голос его был нежным. А затем, с настоящей нежностью, он положил руку ей на плечо со словами: – Все будет в порядке. – И она, успокоенная, подняла на него глаза, словно он был единственным человеком, кто действительно понимал. И он взял ее руку в свою.
Не раньше, чем Барби соизволила сесть, все персонажи суда, с королевским, как казалось, апломбом, чего не прослеживалось в предыдущей сессии – видимо, поскольку все они к этому моменту сытно пообедали, – начали свое торжественное шествие: марширующие младшие чиновники, один за другим, в строгой последовательности; судебные репортеры, которые теперь выглядели менее сонно, чем раньше, и менее цинично, видимо, даже надеясь найти что-то стоящее среди событий этого дня и написать об этом; приободрившееся Большое Жюри, а также несколько привилегированных наблюдателей; все уже, по-видимому, успели завести во время ланча новые знакомства и приступали к делу с возобновившимся воодушевлением, словно отражающим исключительно их собственную важность; и наконец в зале появился неизменный судья Лестер, великолепный в своем черном, а за ним доктор Фредерик Эйхнер, оба, на первых взгляд, замечательные мужчины.
При появлении доктора Эйхнера, который должен был пройти к своей трибуне прямо мимо Барби и Ральфа, девушка, не отводя глаз от доктора, протянула руку, как бы пытаясь удержать Ральфа, хотя, естественно, не было и намека на то, что он даже попытается привлечь внимание доктора. Доктор Эйхнер мог бы посмотреть на них, когда проходил мимо, но, очевидно, он их попросту не заметил. Он снова занял свое место на трибуне и ждал судью Лестера, который взбирался на высокий президиум, чтобы усесться.
Жюри все еще пребывало в обеденном настроении, перешептываясь и покашливая, пока судья Лестер раскладывал перед собой бумаги.
На дальней стороне трибуны Жюри стоял наблюдатель и разговаривал с одним из присяжных. Это были оба довольно молодые люди, и они непринужденно болтали, обмениваясь множеством улыбок и жестов. Доктор взобрался на трибуну и с интересом оглядывался вокруг, и в поведении его не было и намека на беспокойство, пока внезапно он не наклонился вперед, схватившись за край трибуны, и в мгновение его лицо внезапно стало мертвенно-пепельным, с выражением горечи и недоверия.
– Если угодно! – обратился он грубым тоном к судье Лестеру и, глядя на трибуну Жюри, он сделал несколько указующих обвиняющих жестов в сторону молодого человека, который разговаривал с присяжным. Это бы не кто иной, как Феликс Тривли.
На мгновение доктор казался вне себя, весь – безмолвное презрение, и, хотя только его обвинительного жеста было достаточно, чтобы вывести мужчину из зала, он все еще держал руку вытянутой, дрожа и молчаливо обвиняя мистера Тривли.
– Что, господи боже, этот человек здесь делает?! – затем воскликнул он, пытаясь обрести контроль над собой. – Это же закрытая сессия, так? Ваша честь, я вынужден сомневаться в неподкупности этого Жюри!
Эта вспышка гнева вызвала огромное волнение в зале суда. Почти каждый из состава Жюри сидел, сгорая от любопытства, а молодой присяжный, с которым разговаривал мистер Тривли, уставился на доктора с открытой враждебностью, в то время как сам Тривли, словно в подтверждение замечаний доктора, просто улыбнулся с натянутой вежливостью и кивнул.
– Доктор рассказывает не все, что он знает, – сказал он очень тихим голосом, и его губы изогнулись в болезненной улыбке, которая не покидала его в течение всего инцидента. И, произнеся это, он слегка повернулся в профиль и принял странную позу, мелькнув при этом маленьким белым пятном на своем затылке.
– Да, я знаю! – сразу же парировал его доктор. – Я знаю эту ссадину! А ее ты чем заклеил? Паучьими яйцами? Господи боже! – он тяжело нагнулся, побледневший, опершись на край трибуны, словно ему неожиданно стало плохо.
– Вы хотели бы так думать, хотели бы, доктор? – ответил Тривли, и только его рот изогнулся в фантастической улыбке, а его тусклые глаза оставались неживыми, абсолютно мертвенно-серыми. – Или это расстроило бы вас? Это бы вас расстроило – и ваши весьма особенные сведения?
Судья Лестер поднял свой молоток, но еще до того, как он смог ударить, мистер Тривли мягко повторил фразу:
– Доктор рассказывает не все, что он знает. – После чего доктор Эйхнер, придя в себя, заговорил настолько громко и отчетливо, что судья Лестер продолжал держать в воздухе свой молоток, замерев от слов доктора.
– Я скажу больше, – заорал он, – у этого человека серьезный случай психического помешательства: ярко выраженный педераст, в тяжелой стадии паранойи!
– Это клевета!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47