Из сказанного инспектором Диком и из моего обследования можно заключить, что у вас возможны некоторые расстройства.
– Вы не первый мне об этом докладываете, извините.
– Лекарств не принимаете?
– Нет-нет.
– Совсем никаких?
– Совсем. Остерегаюсь.
– Чего-то боитесь?
– Боюсь сорваться.
– Оттого и пьете? – В словах доктора сквозит ирония. – Алкоголь творит чудеса в смысле самообладания. – Врач подходит к двери, открывает ее, входит ноз-индеец. Он поджидал Ландсмана. – Опыт показывает, детектив Ландсман, – заключает свою собственную тираду доктор Pay, – что те, кто боится сорваться, уже давно летят куда-то.
– Возвестил свами, – припечатал ноз-индеец.
– Забирайте, запирайте. – махнул рукой доктор Pay, направляясь с бумажками Ландсмана к своему столу. Не то к торчащей из-под стола корзине для мусора.
У индейского ноза голова как нарост на стволе секвойи, а прическа – страннее Ландсман не видывал. Какой-то кошмарный замес помпадур на полубоксе. Индейский ноз ведет Ландсмана по пустынным коридорам, по стальной лестнице, к какой-то задней камере тюрьмы Святого Кирилла. Вместо решетки в камере приличная стальная дверь. Внутри тоже вполне пристойно. Чисто и светло. Койка при матрасе, подушке и одеяле. Унитаз с сиденьем. К стене привинчено стальное зеркало.
– Номер люкс, – сообщает индейский ноз без улыбки.
– Знаете, не хуже, чем в моей гостинице, – откликается Ландсман.
– Никаких поблажек, никаких обид. Так инспектор велел.
– А где сам инспектор?
– Разбирается Мы уже получили жалобу от этих. Дерьмо десяти видов. – Он ухмыляется. – Вы того хромого еврея чуть не пришили.
– Кто эти евреи, сержант? Что они там делают?
– Числится типа санатория. – В голосе и лице сержанта то же отсутствие эмоций, какое только что продемонстрировал доктор Pay. – Для излечения и исправления молодых евреев, соскочивших с колеи. Больше ничего не знаю. Отдыхайте, детектив.
Индейский ноз покидает Ландсмана. Оставшись в одиночестве, тот залезает под одеяло с головой, по-детски всхлипывает, не успев осознать этого звука-жеста-действия; из глаз текут бесполезные слезы. Обхватив подушку, он вдруг ощущает, насколько одиноким оставила его Наоми.
Во утешение себе Ландсман возвращается к Менделю Шпильману на другом ложе, в гостиничной койке номера 208. Он влезает в сознание постояльца, представляет себе вытяжную кровать, бумажные обои, ходы второй игры Алехина против Капабланки в Буэнос-Айресе в 1927-м, представляет резкий звук, приглушенный подушкой, удар в затылок, сахарный всплеск крови и, слизывающий его язык мозга. Цадик-Ха-Дор решил, что костюм его – смирительная рубашка. Растраченные годы. Игра в шахматы на деньги, деньги тратятся на героин. Игра в прятки на распутье. Стези Господа, изгибы хромосомных загогулин… Кто-то откапывает его и отправляет в Перил-Стрейт. Там заботливый врач, там удобства, обеспеченные на деньги Барри и Марвина, Сюзи и Сары еврейской Америки, там его залатают, подчистят, подлечат. Зачем? Потому что он им нужен. И он соглашается, направляется туда сознательно и добровольно. Наоми не доставила бы их туда, если бы учуяла какую-то фальшь, налет принуждения. Что-то убедило его. Деньги, обещание исцеления, радужные перспективы, примирение семьи, возможно, даже обещание снабдить героином, Но вот он в Перил-Стрейт, у истоков новой жизни – и что-то меняется. Что-то он узнает, вспоминает, видит. Струсил? Он обращается за помощью к той же женщине, готовой помочь пропащей душе, как к единственному другу. Наоми подбирает его, на ходу изменив маршрут, обеспечивает ему доставку в дешевый мотель – при помощи дочери пирожника. Таинственные евреи помогают Наоми врезаться в гору и отправляются на охоту. Дичь – Мендель Шпильман. Он прячется от своих воплощений, зарывается лицом в заменгофскую подушку, забывает об Алехине и Капабланке, о гамбитах и защитах. Забывает о стуке в дверь.
– Можешь не стучать, Берко, – говорит Ландсман. – Это тюрьма все-таки.
Звякает ключ, индейский ноз открывает дверь. Рядом с ним Берко Шемец, одетый для сафари в северной саванне. Джинса, фланель, высокие ботинки, расстегнутая ветровка-штормовка с семьюдесятью двумя карманами, субкарманами, квазикарманами. На первый взгляд – увеличенная модель типичного аляскинского придурка-отпускника. На куске рубашки фрагмент эмблемы какого-то поло-клуба. Скромная кипа уступила место какой-то дурацкой феске. Берко особо образцовый еврей, когда судьба бросает его на индейскую родину. Можно биться об заклад, что на спрятанные под курткой манжеты он умудрился присобачить запонки со звездами Давида.
– Ну, извини, извини, – лепечет Ландсман. – Я всегда виноват, но в этот раз виноват еще больше, понимаю.
– Там разберемся, – гудит Берко. – Пошли, он нас ждет.
– Кто ждет?
– Французский император.
Ландсман встает, походит к раковине, плещет в физиономию воду.
– Мне, что, можно идти? – спрашивает Ландсман выходящего из камеры индейского ноза. – Я что, свободен?
– Как вольная птица, – заверяет ноз.
– Кто бы мог подумать, – удивляется Ландсман.
33
Из своего кабинета на углу первого этажа инспектор Дик прекрасно видит автостоянку. Шесть мусорных баков, защищенных броней против медвежьих когтей. За баками альпийская лужайка, за ней увенчанная снегом стена гетто, сдерживающая натиск евреев. Дик осел на своей модели стула в масштабе 2:3, руки скрестил, подбородок упер в грудь, взгляд устремил в окно. Не на горы и не на травку, смотрит он, даже не бронированные баки созерцает. Взгляд его угасает в районе парковки железного коня модели «ройял энфилд крусайдер» 1961 года. Ландсману выражение лица Дика хорошо знакомо. С такой же физиономией Ландсман рассматривает свой «шевель суперспорт» или лицо Бины Гельбфиш. Физиономия мужчины, осознавшего в очередной раз, что нечего ему делать в этом мире. Ошибочка вышла, не туда он попал. И снова сердце его застопорило, зацепилось, как воздушный змей, запутавшийся в телеграфных проводах, запуталось в чем-то, что, казалось, укажет ему цель и путь для ее достижения. Американская мотоповозка, произведенная во времена детства, мотоцикл, который когда-то принадлежал будущему королю Англии, лицо женщины, достойной любви…
– Надеюсь, на этот раз в штанах? – процедил Дик, не отворачиваясь от окна. Следов каких-либо эмоций в глазах его не обнаружить. В лице Дика вообще ничего в этот момент обнаружить невозможно. – Потому что после всего, чему пришлось мне быть свидетелем там, в лесочке – Иисус, я чуть не сжег свою медвежью накидку! – Он передергивает плечами. – Тлингитский народ не так уж много мне платит, чтобы любоваться голыми еврейскими задницами.
– Тлингитский народ. – Эти слова звучат в устах Берко как координаты Атлантиды или начало нецензурного анекдота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
– Вы не первый мне об этом докладываете, извините.
– Лекарств не принимаете?
– Нет-нет.
– Совсем никаких?
– Совсем. Остерегаюсь.
– Чего-то боитесь?
– Боюсь сорваться.
– Оттого и пьете? – В словах доктора сквозит ирония. – Алкоголь творит чудеса в смысле самообладания. – Врач подходит к двери, открывает ее, входит ноз-индеец. Он поджидал Ландсмана. – Опыт показывает, детектив Ландсман, – заключает свою собственную тираду доктор Pay, – что те, кто боится сорваться, уже давно летят куда-то.
– Возвестил свами, – припечатал ноз-индеец.
– Забирайте, запирайте. – махнул рукой доктор Pay, направляясь с бумажками Ландсмана к своему столу. Не то к торчащей из-под стола корзине для мусора.
У индейского ноза голова как нарост на стволе секвойи, а прическа – страннее Ландсман не видывал. Какой-то кошмарный замес помпадур на полубоксе. Индейский ноз ведет Ландсмана по пустынным коридорам, по стальной лестнице, к какой-то задней камере тюрьмы Святого Кирилла. Вместо решетки в камере приличная стальная дверь. Внутри тоже вполне пристойно. Чисто и светло. Койка при матрасе, подушке и одеяле. Унитаз с сиденьем. К стене привинчено стальное зеркало.
– Номер люкс, – сообщает индейский ноз без улыбки.
– Знаете, не хуже, чем в моей гостинице, – откликается Ландсман.
– Никаких поблажек, никаких обид. Так инспектор велел.
– А где сам инспектор?
– Разбирается Мы уже получили жалобу от этих. Дерьмо десяти видов. – Он ухмыляется. – Вы того хромого еврея чуть не пришили.
– Кто эти евреи, сержант? Что они там делают?
– Числится типа санатория. – В голосе и лице сержанта то же отсутствие эмоций, какое только что продемонстрировал доктор Pay. – Для излечения и исправления молодых евреев, соскочивших с колеи. Больше ничего не знаю. Отдыхайте, детектив.
Индейский ноз покидает Ландсмана. Оставшись в одиночестве, тот залезает под одеяло с головой, по-детски всхлипывает, не успев осознать этого звука-жеста-действия; из глаз текут бесполезные слезы. Обхватив подушку, он вдруг ощущает, насколько одиноким оставила его Наоми.
Во утешение себе Ландсман возвращается к Менделю Шпильману на другом ложе, в гостиничной койке номера 208. Он влезает в сознание постояльца, представляет себе вытяжную кровать, бумажные обои, ходы второй игры Алехина против Капабланки в Буэнос-Айресе в 1927-м, представляет резкий звук, приглушенный подушкой, удар в затылок, сахарный всплеск крови и, слизывающий его язык мозга. Цадик-Ха-Дор решил, что костюм его – смирительная рубашка. Растраченные годы. Игра в шахматы на деньги, деньги тратятся на героин. Игра в прятки на распутье. Стези Господа, изгибы хромосомных загогулин… Кто-то откапывает его и отправляет в Перил-Стрейт. Там заботливый врач, там удобства, обеспеченные на деньги Барри и Марвина, Сюзи и Сары еврейской Америки, там его залатают, подчистят, подлечат. Зачем? Потому что он им нужен. И он соглашается, направляется туда сознательно и добровольно. Наоми не доставила бы их туда, если бы учуяла какую-то фальшь, налет принуждения. Что-то убедило его. Деньги, обещание исцеления, радужные перспективы, примирение семьи, возможно, даже обещание снабдить героином, Но вот он в Перил-Стрейт, у истоков новой жизни – и что-то меняется. Что-то он узнает, вспоминает, видит. Струсил? Он обращается за помощью к той же женщине, готовой помочь пропащей душе, как к единственному другу. Наоми подбирает его, на ходу изменив маршрут, обеспечивает ему доставку в дешевый мотель – при помощи дочери пирожника. Таинственные евреи помогают Наоми врезаться в гору и отправляются на охоту. Дичь – Мендель Шпильман. Он прячется от своих воплощений, зарывается лицом в заменгофскую подушку, забывает об Алехине и Капабланке, о гамбитах и защитах. Забывает о стуке в дверь.
– Можешь не стучать, Берко, – говорит Ландсман. – Это тюрьма все-таки.
Звякает ключ, индейский ноз открывает дверь. Рядом с ним Берко Шемец, одетый для сафари в северной саванне. Джинса, фланель, высокие ботинки, расстегнутая ветровка-штормовка с семьюдесятью двумя карманами, субкарманами, квазикарманами. На первый взгляд – увеличенная модель типичного аляскинского придурка-отпускника. На куске рубашки фрагмент эмблемы какого-то поло-клуба. Скромная кипа уступила место какой-то дурацкой феске. Берко особо образцовый еврей, когда судьба бросает его на индейскую родину. Можно биться об заклад, что на спрятанные под курткой манжеты он умудрился присобачить запонки со звездами Давида.
– Ну, извини, извини, – лепечет Ландсман. – Я всегда виноват, но в этот раз виноват еще больше, понимаю.
– Там разберемся, – гудит Берко. – Пошли, он нас ждет.
– Кто ждет?
– Французский император.
Ландсман встает, походит к раковине, плещет в физиономию воду.
– Мне, что, можно идти? – спрашивает Ландсман выходящего из камеры индейского ноза. – Я что, свободен?
– Как вольная птица, – заверяет ноз.
– Кто бы мог подумать, – удивляется Ландсман.
33
Из своего кабинета на углу первого этажа инспектор Дик прекрасно видит автостоянку. Шесть мусорных баков, защищенных броней против медвежьих когтей. За баками альпийская лужайка, за ней увенчанная снегом стена гетто, сдерживающая натиск евреев. Дик осел на своей модели стула в масштабе 2:3, руки скрестил, подбородок упер в грудь, взгляд устремил в окно. Не на горы и не на травку, смотрит он, даже не бронированные баки созерцает. Взгляд его угасает в районе парковки железного коня модели «ройял энфилд крусайдер» 1961 года. Ландсману выражение лица Дика хорошо знакомо. С такой же физиономией Ландсман рассматривает свой «шевель суперспорт» или лицо Бины Гельбфиш. Физиономия мужчины, осознавшего в очередной раз, что нечего ему делать в этом мире. Ошибочка вышла, не туда он попал. И снова сердце его застопорило, зацепилось, как воздушный змей, запутавшийся в телеграфных проводах, запуталось в чем-то, что, казалось, укажет ему цель и путь для ее достижения. Американская мотоповозка, произведенная во времена детства, мотоцикл, который когда-то принадлежал будущему королю Англии, лицо женщины, достойной любви…
– Надеюсь, на этот раз в штанах? – процедил Дик, не отворачиваясь от окна. Следов каких-либо эмоций в глазах его не обнаружить. В лице Дика вообще ничего в этот момент обнаружить невозможно. – Потому что после всего, чему пришлось мне быть свидетелем там, в лесочке – Иисус, я чуть не сжег свою медвежью накидку! – Он передергивает плечами. – Тлингитский народ не так уж много мне платит, чтобы любоваться голыми еврейскими задницами.
– Тлингитский народ. – Эти слова звучат в устах Берко как координаты Атлантиды или начало нецензурного анекдота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101