Это абсурд.
– Проницательному человеку может быть вполне достаточно острого взгляда на улицы, дома, одежду, манеру поведения. Главное – постараться схватить ту ауру, которая и называется… Впрочем, как ты ее назовешь, духом народа или genius loci, не имеет большого значения. Если ты уловишь ее, все остальное станет гораздо понятней. А ведь ты умница.
На прощанье Кристель ласково, как живое существо, погладила кирпично-ржавого цвета «понтиак» Карлхайнца – он упорно покупал эту марку, несмотря на свой пангерманизм – и, не любя долгих проводов, лишь прикоснулась к его щеке своей.
– Я позвоню тебе сразу же, как приеду в отель. Ночуй эти дни у меня, ладно? Так ты будешь ближе ко мне. – И ее ладная, невысокая, но спортивная фигурка, затянутая в ярко-синюю кожу и освещенная с ног до головы бьющим сквозь стеклянную стену солнцем, скрылась за турникетами.
Самолет летел почему-то с остановкой в Варшаве. Кристель, несколько раз попытавшись повторить это название так, как оно было произнесено на польском, отчаялась, рассмеялась и осталась в салоне, несмотря на захватывающее дух зрелище багрово-черного, словно в языках пламени, неба над городом. Дикая мысль, промелькнувшая в тот момент, когда она спросила у Хульдрайха, где находится город Плескау, теперь завладела ею с непреодолимой силой. Практичный и трезвый немецкий рассудок говорил Кристель, что задуманный ею шаг малореален, если и вообще не безумен, что русские расстояния, вероятно, труднопреодолимы, во всяком случае, для иностранца, и что никакой «Мария Ф. Костылева» давно уже там нет. Может быть ее уже и вообще давно нет на этом свете. Но в то же время ее неспокойная душа продолжала нашептывать, что все возможно, что сильное желание – это уже полдела, и чего только не достигнет немец, если в нем говорит убежденность. Все три часа полета в Кристель спорили эти противоборствующие начала, а сама она то становилась на сторону рассудка, не находящего никакой серьезной причины стремиться к той, которая растила ее мать и дядю, оставив на последнем такой неизгладимый след, то поддерживала душу, уверявшую, что не будет ей спокойной жизни, если она не увидит человека, купленного ее родными за шестьдесят марок и не извинится перед ним за них и за себя. Тогда она сможет совершенно свободной от чувства вины, честной, чистой и цельной отдать себя Карлхайнцу, несмотря на его до сих пор нациствующего отца, увозившего с родины ни в чем не повинных детей.
Только когда за иллюминаторами стало совсем темно и объявили посадку, Кристель вспомнила о дядином подарке, который надо было открыть в самолете. Вытащив из кармана нагревшуюся коробочку, после снятия шелковистой красной бумаги оказавшуюся металлическим сердечком, что-то ей напомнившим, она открыла туго подавшуюся крышку. Перед нею на потертом алом бархате лежало колечко, простое, серебряное, старое, а вместо камня на Кристель глядел крошечный ангел, прижимавший к губам ручку не то в приветственном поцелуе, не то в обещании молчать, не то в тайном прощании. Разгадывать смысл подарка у нее уже не было времени: самолет, дрожа и рыча, касался земли.
* * *
Первым впечатлением была сплошная, облепившая ее чернота. Разумеется, на поле мигали огни самолетов, светились взлетно-посадочные полосы, тусклым желтоватым светом поднималось впереди приземистое и плоское здание аэропорта, но ощущение плотной и влажной тьмы сбросить с себя было невозможно. Кристель невольно подняла глаза и посмотрела на небо: там висела все та же, без малейшего живого оттенка, темнота. «Страна Орка», – вспомнились ей недавние слова Карлхайнца, и все лепечуще-звонкое осеннее золото Вюртемберга показалось каким-то сказочным сном.
Под низкими сводами аэровокзала было душно, полутемно и грязно. Впереди, за невысокими стеклянными стенами Кристель увидела множество людей, пытавшихся протолкаться поближе к стеклу, а то и расплющивавшихся о него лицами. Почти на каждого выходящего сразу же набрасывалось несколько человек, они вешались ему на шею и только потом забирали у него объемистые и тяжелые сумки. Вестибюль, как детский ящик-погремушка, был до отказа наполнен раскатистой и одновременно шипящей русской речью. Кристель вышла одной из последних и, внимательно осмотревшись, сразу увидела девушку, державшую в руке плакатик, на котором были написаны ее имя, фамилия и название турфирмы. Кристель как можно незаметней оглядела девушку: на первый взгляд ей можно было дать никак не больше шестнадцати лет, но лицо ее, то скучающее, то нервное говорило о том, что, конечно, она старше. «Будем считать, что мне повезло с самого начала, – обрадовалась Кристель, с детства приучившая себя всегда и во всем в первую очередь искать плюсы. – Могла быть какая-нибудь чопорная безвкусная дама, каких показывают на их официальных мероприятиях. А с этой, наверное, можно будет договориться». Кристель шагнула навстречу незнакомке и, широко улыбаясь, протянула руку.
– О, фрау Хелькопф! – на хорошем южно-немецком воскликнула девушка, энергично тряхнув головой, отчего ее длинные русые волосы на мгновение закрыли широкие славянские скулы и чуть курносый носик. – Очень рада вас видеть! Меня зовут Александра, проще Сандра, я студентка филологического факультета университета, германское отделение, подрабатываю в турфирме. Швабский диалект – моя специализация, моя любовь. – «Любовь? – удивилась Кристель. – И эта говорит про любовь. Про любовь в первый раз встретившемуся человеку, иностранцу… И к тому же относительно даже не языка, а диалекта?..» Она попыталась вспомнить, сколько раз за всю жизнь произнесла это слово, и получилось, что никак не больше трех. Последний был полтора года назад, когда они с Карлхайнцем решили жить вместе.
– Любовь? – на всякий случай все же переспросила она, ожидая, что ее собеседница поймет свою лексическую ошибку и найдет правильное слово.
– Именно любовь, – рассмеялась Сандра. – Я не ошиблась. А вы не пугайтесь, это слово употребляют у нас везде и всюду, по любому поводу. Пойдемте, нас ждет гостиничный микроавтобус.
На белом, призрачно сияющем в непроглядном мраке «мерседесе» они отправились в город по узкой, обсаженной деревьями дороге.
– Минут через сорок мы будем в отеле «Санкт-Петербург», – болтала Сандра, сразу объяснив, что увидеть городские достопримечательности, встречающиеся по дороге, невозможно из-за плохого освещения, – отныне я в вашем распоряжении. Ночной Ленинград, простите, Петербург, мы еще не совсем привыкли, тем более, что я сама всю жизнь прожила в Ленинграде и никогда ни с каким другим именем он у меня не ассоциировался. Так вот, ночной Петербург – не лучшее место для прогулок, но если вы хотите…
– Так я могу пользоваться вашими услугами и ночью?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Проницательному человеку может быть вполне достаточно острого взгляда на улицы, дома, одежду, манеру поведения. Главное – постараться схватить ту ауру, которая и называется… Впрочем, как ты ее назовешь, духом народа или genius loci, не имеет большого значения. Если ты уловишь ее, все остальное станет гораздо понятней. А ведь ты умница.
На прощанье Кристель ласково, как живое существо, погладила кирпично-ржавого цвета «понтиак» Карлхайнца – он упорно покупал эту марку, несмотря на свой пангерманизм – и, не любя долгих проводов, лишь прикоснулась к его щеке своей.
– Я позвоню тебе сразу же, как приеду в отель. Ночуй эти дни у меня, ладно? Так ты будешь ближе ко мне. – И ее ладная, невысокая, но спортивная фигурка, затянутая в ярко-синюю кожу и освещенная с ног до головы бьющим сквозь стеклянную стену солнцем, скрылась за турникетами.
Самолет летел почему-то с остановкой в Варшаве. Кристель, несколько раз попытавшись повторить это название так, как оно было произнесено на польском, отчаялась, рассмеялась и осталась в салоне, несмотря на захватывающее дух зрелище багрово-черного, словно в языках пламени, неба над городом. Дикая мысль, промелькнувшая в тот момент, когда она спросила у Хульдрайха, где находится город Плескау, теперь завладела ею с непреодолимой силой. Практичный и трезвый немецкий рассудок говорил Кристель, что задуманный ею шаг малореален, если и вообще не безумен, что русские расстояния, вероятно, труднопреодолимы, во всяком случае, для иностранца, и что никакой «Мария Ф. Костылева» давно уже там нет. Может быть ее уже и вообще давно нет на этом свете. Но в то же время ее неспокойная душа продолжала нашептывать, что все возможно, что сильное желание – это уже полдела, и чего только не достигнет немец, если в нем говорит убежденность. Все три часа полета в Кристель спорили эти противоборствующие начала, а сама она то становилась на сторону рассудка, не находящего никакой серьезной причины стремиться к той, которая растила ее мать и дядю, оставив на последнем такой неизгладимый след, то поддерживала душу, уверявшую, что не будет ей спокойной жизни, если она не увидит человека, купленного ее родными за шестьдесят марок и не извинится перед ним за них и за себя. Тогда она сможет совершенно свободной от чувства вины, честной, чистой и цельной отдать себя Карлхайнцу, несмотря на его до сих пор нациствующего отца, увозившего с родины ни в чем не повинных детей.
Только когда за иллюминаторами стало совсем темно и объявили посадку, Кристель вспомнила о дядином подарке, который надо было открыть в самолете. Вытащив из кармана нагревшуюся коробочку, после снятия шелковистой красной бумаги оказавшуюся металлическим сердечком, что-то ей напомнившим, она открыла туго подавшуюся крышку. Перед нею на потертом алом бархате лежало колечко, простое, серебряное, старое, а вместо камня на Кристель глядел крошечный ангел, прижимавший к губам ручку не то в приветственном поцелуе, не то в обещании молчать, не то в тайном прощании. Разгадывать смысл подарка у нее уже не было времени: самолет, дрожа и рыча, касался земли.
* * *
Первым впечатлением была сплошная, облепившая ее чернота. Разумеется, на поле мигали огни самолетов, светились взлетно-посадочные полосы, тусклым желтоватым светом поднималось впереди приземистое и плоское здание аэропорта, но ощущение плотной и влажной тьмы сбросить с себя было невозможно. Кристель невольно подняла глаза и посмотрела на небо: там висела все та же, без малейшего живого оттенка, темнота. «Страна Орка», – вспомнились ей недавние слова Карлхайнца, и все лепечуще-звонкое осеннее золото Вюртемберга показалось каким-то сказочным сном.
Под низкими сводами аэровокзала было душно, полутемно и грязно. Впереди, за невысокими стеклянными стенами Кристель увидела множество людей, пытавшихся протолкаться поближе к стеклу, а то и расплющивавшихся о него лицами. Почти на каждого выходящего сразу же набрасывалось несколько человек, они вешались ему на шею и только потом забирали у него объемистые и тяжелые сумки. Вестибюль, как детский ящик-погремушка, был до отказа наполнен раскатистой и одновременно шипящей русской речью. Кристель вышла одной из последних и, внимательно осмотревшись, сразу увидела девушку, державшую в руке плакатик, на котором были написаны ее имя, фамилия и название турфирмы. Кристель как можно незаметней оглядела девушку: на первый взгляд ей можно было дать никак не больше шестнадцати лет, но лицо ее, то скучающее, то нервное говорило о том, что, конечно, она старше. «Будем считать, что мне повезло с самого начала, – обрадовалась Кристель, с детства приучившая себя всегда и во всем в первую очередь искать плюсы. – Могла быть какая-нибудь чопорная безвкусная дама, каких показывают на их официальных мероприятиях. А с этой, наверное, можно будет договориться». Кристель шагнула навстречу незнакомке и, широко улыбаясь, протянула руку.
– О, фрау Хелькопф! – на хорошем южно-немецком воскликнула девушка, энергично тряхнув головой, отчего ее длинные русые волосы на мгновение закрыли широкие славянские скулы и чуть курносый носик. – Очень рада вас видеть! Меня зовут Александра, проще Сандра, я студентка филологического факультета университета, германское отделение, подрабатываю в турфирме. Швабский диалект – моя специализация, моя любовь. – «Любовь? – удивилась Кристель. – И эта говорит про любовь. Про любовь в первый раз встретившемуся человеку, иностранцу… И к тому же относительно даже не языка, а диалекта?..» Она попыталась вспомнить, сколько раз за всю жизнь произнесла это слово, и получилось, что никак не больше трех. Последний был полтора года назад, когда они с Карлхайнцем решили жить вместе.
– Любовь? – на всякий случай все же переспросила она, ожидая, что ее собеседница поймет свою лексическую ошибку и найдет правильное слово.
– Именно любовь, – рассмеялась Сандра. – Я не ошиблась. А вы не пугайтесь, это слово употребляют у нас везде и всюду, по любому поводу. Пойдемте, нас ждет гостиничный микроавтобус.
На белом, призрачно сияющем в непроглядном мраке «мерседесе» они отправились в город по узкой, обсаженной деревьями дороге.
– Минут через сорок мы будем в отеле «Санкт-Петербург», – болтала Сандра, сразу объяснив, что увидеть городские достопримечательности, встречающиеся по дороге, невозможно из-за плохого освещения, – отныне я в вашем распоряжении. Ночной Ленинград, простите, Петербург, мы еще не совсем привыкли, тем более, что я сама всю жизнь прожила в Ленинграде и никогда ни с каким другим именем он у меня не ассоциировался. Так вот, ночной Петербург – не лучшее место для прогулок, но если вы хотите…
– Так я могу пользоваться вашими услугами и ночью?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72