Его нынешняя жизнь осталась за порогом этого старомодного красновато-жёлтого бара с провинциальным камином, с позолоченными лепными розетками и гирляндами, где у приоткрытой двери туалетной комнаты хранительница кафельного царства штопала чулки, склонив седую голову к зелёной лампе.
Открылась входная дверь, новый посетитель, не вторгаясь в полумрак зала, словно из деликатности, выпил рюмку за стойкой и вышел, не произнеся ни слова. Запах мяты, напоминавший о жидкости для полоскания рта, раздражал чувствительное обоняние Ангела, и он, нахмурясь, посмотрел на старуху. Под мягкой чёрной шляпой, заметно потрёпанной, он разглядел увядшее лицо с подведёнными бровями, в котором беспорядочно сочетались румяна, морщины, сурьма, припухлости, как в кармане лежат вперемешку ключи, платок и мелочь. Лицо это было вульгарным и заурядным в своей вульгарности, отличало его разве что выражение какой-то бесстрастности, свойственное нелюдимам и арестантам. Она откашлялась, открыла сумочку, тихо высморкалась и положила на мраморный столик тёмный ридикюль, под стать её шляпе из той же чёрной тафты, давно вышедшей из моды.
Ангел следил за её движениями с непомерным отвращением, ибо в последнее время всё, что было связано с увядающей женственностью, причиняло ему необъяснимую муку. Он подумал, не уйти ли ему, хотел было отвернуться, чтобы не видеть распластанного на столе ридикюля, но не сделал ни того, ни другого, прикованный маленьким блестящим украшением, неожиданно сверкнувшим в складках сумки. Он сам удивился своему интересу, но продолжал сидеть, тупо глядя на мерцающую виньетку без единой мысли в голове. Из этого странного столбняка его вывел какой-то внутренний толчок, вернувший ему способность дышать и думать: «Ну конечно! Это две сплетённые буквы "Л"!»
Несколько минут он наслаждался дивным покоем, словно человек, вернувшийся домой из странствий. Как-то вдруг забылись подстриженные седые волосы, унылый широкий жакет с пуговицами на необъятном животе и чистый смех, переходящий в контральто, – весь этот навязчивый образ, который неотступно преследовал его в последние две недели, лишая аппетита и возможности хоть на минуту почувствовать себя в одиночестве.
«Мне слишком хорошо, чтобы это могло продлиться долго», – подумал Ангел. И в самом деле, он вскоре мужественно вернулся к реальности, снова взглянул на мучивший его вензель и без запинки дал себе полный ответ:
«Это инициалы, выложенные крохотными брильянтами, которые Леа заказала сначала на замшевый кошелёк, потом на светлый черепаховый сервиз, потом на почтовую бумагу!»
Ангел и мысли не допускал, что монограмма на сумке может принадлежать кому-то другому. Он иронически улыбнулся: «Меня не проведёшь! Я не верю в сказки про совпадения. Сегодня я случайно вижу в баре эту сумку, завтра моя жена наймёт бывшего лакея Леа, тоже случайно, а потом я уже не смогу зайти ни в ресторан, ни в кинематограф, ни в табачную лавку, чтобы не встретить Леа. Я сам виноват, знаю. Почему я не оставил её в покое?»
Ангел положил на столик несколько мелких купюр, сделал знак бармену и встал. Спиной к старухе он начал пробираться между столиками, демонстрируя чудеся гибкости и втягивая живот, как кот, пролезающий под калиткой. От старания он задел краем пиджака рюмку с мятным ликёром, тихо пробормотал «извините», бросился к застеклённой двери, к спасительному воздуху улицы, и с ужасом, но без малейшего удивления услышал, что его окликают:
– Ангел!
Приняв неизбежный удар, он обернулся, не нашёл ни одной знакомой черты в лице старой карги, помнившей его прозвище, но не повторил попытки к бегству.
– Ты не узнаёшь меня? Неужели? Да, меня теперь невозможно узнать. Скольких женщин состарила эта война! Больше, чем унесла мужчин, ей-Богу. Мне ещё грех жаловаться, ведь мне некого было терять на войне… Ну, Ангел…
Она усмехнулась, и он узнал её, поняв, что ошибся, сочтя её совсем дряхлой, – его ввели в заблуждение обыкновенная неряшливость и нищета. Когда она выпрямилась и засмеялась, стало ясно, что ей не больше шестидесяти, и рука её, протянутая Ангелу, вовсе не была дрожащей рукой древней старухи.
– Подружка! – пробормотал Ангел почти с восторгом.
– Ты правда рад меня видеть?
– Конечно!
Он не лгал и, постепенно успокаиваясь, думал: «Это всего лишь Подружка… Бедная безобидная Подружка… А я было испугался…»
– Хочешь что-нибудь выпить? – предложил он.
– Разве что виски с содовой, дитя моё. А ты и теперь ещё красавец!
Он проглотил горький комплимент, посланный ему из тихой гавани старости.
– Да к тому же герой! – добавила она исключительно из вежливости. – А я ведь знала, что ты получил орден. Мы все знали.
Это двусмысленное множественное число не вызвало у Ангела улыбки, и Подружка испугалась, что совершила бестактность.
– Когда я говорю «мы», я имею в виду настоящих друзей – Камиллу де Ла Берш, Леа, Риту, себя… Сам понимаешь, я это не от Шарлотты узнала. Я для неё не существую. Но не совру, если скажу, что и она для меня не существует.
Она подняла бледную руку, давно отвыкшую от дневного света.
– Понимаешь, Шарлотта для меня теперь навсегда останется человеком, отправившим на сутки в тюрьму несчастную Риту… Нашу бедную Риту, которая ни слова не понимает по-немецки. Ну разве она виновата, что она швейцарка, скажи пожалуйста?
– Знаю я всю эту историю, – поспешно перебил её Ангел.
Подружка подняла на него свои тёмные маслянистые глаза, проникновенные и вечно полные неуместного сочувствия.
– Бедный мальчик, – вздохнула она. – Как я понимаю тебя! Прости. Тебе выпало нести тяжкий крест.
Ангел вопросительно поднял глаза, ибо давно отвык от этих гипербол, придававших речам Подружки кладбищенскую пышность. Он испугался, что она сейчас заговорит о войне. Но её не волновала война. Быть может, она не волновала её никогда, ибо отрава войны не проникла в кровь и плоть её поколения. Она пустилась в объяснения:
– Да, я считаю, что это тяжкий крест – иметь подобную мать, тем более для такого чистого ребёнка, как ты, ведь ты вёл безупречную жизнь и до женитьбы, и после! Чудный кроткий мальчик, который сумел не истаскаться, не растратить себя!
Она качала головой, и он постепенно узнавал прежнюю Подружку в этой женщине с длинным, помятым лицом, кокетливым и бесцветным, которая не приобрела с годами ни почтенного благообразия, ни старческих хворей и ухитрилась безнаказанно пройти через опиум, милосердный к тем, кто его недостоин.
– Ты больше не куришь? – внезапно спросил Ангел. Она махнула рукой с неухоженными ногтями.
– Что ты! Эти глупости хороши только на публике. Вот когда я пускала пыль в глаза юнцам, это того стоило… Помнишь, как ты приходил по ночам?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Открылась входная дверь, новый посетитель, не вторгаясь в полумрак зала, словно из деликатности, выпил рюмку за стойкой и вышел, не произнеся ни слова. Запах мяты, напоминавший о жидкости для полоскания рта, раздражал чувствительное обоняние Ангела, и он, нахмурясь, посмотрел на старуху. Под мягкой чёрной шляпой, заметно потрёпанной, он разглядел увядшее лицо с подведёнными бровями, в котором беспорядочно сочетались румяна, морщины, сурьма, припухлости, как в кармане лежат вперемешку ключи, платок и мелочь. Лицо это было вульгарным и заурядным в своей вульгарности, отличало его разве что выражение какой-то бесстрастности, свойственное нелюдимам и арестантам. Она откашлялась, открыла сумочку, тихо высморкалась и положила на мраморный столик тёмный ридикюль, под стать её шляпе из той же чёрной тафты, давно вышедшей из моды.
Ангел следил за её движениями с непомерным отвращением, ибо в последнее время всё, что было связано с увядающей женственностью, причиняло ему необъяснимую муку. Он подумал, не уйти ли ему, хотел было отвернуться, чтобы не видеть распластанного на столе ридикюля, но не сделал ни того, ни другого, прикованный маленьким блестящим украшением, неожиданно сверкнувшим в складках сумки. Он сам удивился своему интересу, но продолжал сидеть, тупо глядя на мерцающую виньетку без единой мысли в голове. Из этого странного столбняка его вывел какой-то внутренний толчок, вернувший ему способность дышать и думать: «Ну конечно! Это две сплетённые буквы "Л"!»
Несколько минут он наслаждался дивным покоем, словно человек, вернувшийся домой из странствий. Как-то вдруг забылись подстриженные седые волосы, унылый широкий жакет с пуговицами на необъятном животе и чистый смех, переходящий в контральто, – весь этот навязчивый образ, который неотступно преследовал его в последние две недели, лишая аппетита и возможности хоть на минуту почувствовать себя в одиночестве.
«Мне слишком хорошо, чтобы это могло продлиться долго», – подумал Ангел. И в самом деле, он вскоре мужественно вернулся к реальности, снова взглянул на мучивший его вензель и без запинки дал себе полный ответ:
«Это инициалы, выложенные крохотными брильянтами, которые Леа заказала сначала на замшевый кошелёк, потом на светлый черепаховый сервиз, потом на почтовую бумагу!»
Ангел и мысли не допускал, что монограмма на сумке может принадлежать кому-то другому. Он иронически улыбнулся: «Меня не проведёшь! Я не верю в сказки про совпадения. Сегодня я случайно вижу в баре эту сумку, завтра моя жена наймёт бывшего лакея Леа, тоже случайно, а потом я уже не смогу зайти ни в ресторан, ни в кинематограф, ни в табачную лавку, чтобы не встретить Леа. Я сам виноват, знаю. Почему я не оставил её в покое?»
Ангел положил на столик несколько мелких купюр, сделал знак бармену и встал. Спиной к старухе он начал пробираться между столиками, демонстрируя чудеся гибкости и втягивая живот, как кот, пролезающий под калиткой. От старания он задел краем пиджака рюмку с мятным ликёром, тихо пробормотал «извините», бросился к застеклённой двери, к спасительному воздуху улицы, и с ужасом, но без малейшего удивления услышал, что его окликают:
– Ангел!
Приняв неизбежный удар, он обернулся, не нашёл ни одной знакомой черты в лице старой карги, помнившей его прозвище, но не повторил попытки к бегству.
– Ты не узнаёшь меня? Неужели? Да, меня теперь невозможно узнать. Скольких женщин состарила эта война! Больше, чем унесла мужчин, ей-Богу. Мне ещё грех жаловаться, ведь мне некого было терять на войне… Ну, Ангел…
Она усмехнулась, и он узнал её, поняв, что ошибся, сочтя её совсем дряхлой, – его ввели в заблуждение обыкновенная неряшливость и нищета. Когда она выпрямилась и засмеялась, стало ясно, что ей не больше шестидесяти, и рука её, протянутая Ангелу, вовсе не была дрожащей рукой древней старухи.
– Подружка! – пробормотал Ангел почти с восторгом.
– Ты правда рад меня видеть?
– Конечно!
Он не лгал и, постепенно успокаиваясь, думал: «Это всего лишь Подружка… Бедная безобидная Подружка… А я было испугался…»
– Хочешь что-нибудь выпить? – предложил он.
– Разве что виски с содовой, дитя моё. А ты и теперь ещё красавец!
Он проглотил горький комплимент, посланный ему из тихой гавани старости.
– Да к тому же герой! – добавила она исключительно из вежливости. – А я ведь знала, что ты получил орден. Мы все знали.
Это двусмысленное множественное число не вызвало у Ангела улыбки, и Подружка испугалась, что совершила бестактность.
– Когда я говорю «мы», я имею в виду настоящих друзей – Камиллу де Ла Берш, Леа, Риту, себя… Сам понимаешь, я это не от Шарлотты узнала. Я для неё не существую. Но не совру, если скажу, что и она для меня не существует.
Она подняла бледную руку, давно отвыкшую от дневного света.
– Понимаешь, Шарлотта для меня теперь навсегда останется человеком, отправившим на сутки в тюрьму несчастную Риту… Нашу бедную Риту, которая ни слова не понимает по-немецки. Ну разве она виновата, что она швейцарка, скажи пожалуйста?
– Знаю я всю эту историю, – поспешно перебил её Ангел.
Подружка подняла на него свои тёмные маслянистые глаза, проникновенные и вечно полные неуместного сочувствия.
– Бедный мальчик, – вздохнула она. – Как я понимаю тебя! Прости. Тебе выпало нести тяжкий крест.
Ангел вопросительно поднял глаза, ибо давно отвык от этих гипербол, придававших речам Подружки кладбищенскую пышность. Он испугался, что она сейчас заговорит о войне. Но её не волновала война. Быть может, она не волновала её никогда, ибо отрава войны не проникла в кровь и плоть её поколения. Она пустилась в объяснения:
– Да, я считаю, что это тяжкий крест – иметь подобную мать, тем более для такого чистого ребёнка, как ты, ведь ты вёл безупречную жизнь и до женитьбы, и после! Чудный кроткий мальчик, который сумел не истаскаться, не растратить себя!
Она качала головой, и он постепенно узнавал прежнюю Подружку в этой женщине с длинным, помятым лицом, кокетливым и бесцветным, которая не приобрела с годами ни почтенного благообразия, ни старческих хворей и ухитрилась безнаказанно пройти через опиум, милосердный к тем, кто его недостоин.
– Ты больше не куришь? – внезапно спросил Ангел. Она махнула рукой с неухоженными ногтями.
– Что ты! Эти глупости хороши только на публике. Вот когда я пускала пыль в глаза юнцам, это того стоило… Помнишь, как ты приходил по ночам?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31