А мать до сих пор у меня на подозрении, что она заметила, какой я испытывал стыд. Я вышагивал, как маленький, неестественно выряженный баварец – чужой для этого города и для своих родителей. И только ради того, чтобы не нарушить радости родителей, я делал вид, что не замечаю насмешек в глазах идущих мне навстречу людей. И сейчас, погружаясь в эти воспоминания, я пришел к выводу, что детство вообще причина всех моих нелепостей и неловкостей. Родителей не заботило душевное благополучие ребенка, и они пускали все на самотек, отдавая свое дитя во власть комичных несуразностей. Сидя в тесной примерочной, я задавал себе вопрос, а не отдается ли во мне все еще отголоском тот момент неловкости, испытанный когда-то из-за идиотского наряда, и не оживает ли он во мне сейчас снова. И хотя диоленовый костюм очень шел мне и хорошо сидел, я снял его и надел свой, дурно пахнущий со вчерашнего вечера самодеятельности. Я был уверен, что то детское чувство и то состояние, которое я считал давно изжитым и забытым, жило во мне подспудно дальше. И только в тот момент, когда я возвращал продавцу новенький костюм, след моего детского воспоминания оборвался. Через полчаса я сел, все еще несколько смущенный, за письменный стол в редакции. Я хотел записать все свои мысли и впечатления об одежде, детстве и уличном костюме. Я немного подождал, но мои мысли и озарения не возвращались. Мимо пробежал спортивный редактор, напевая про себя: чамболяйя-ай-я-яйя – кошка несет яйца – вот и вся чамболяйя. Фройляйн Вебер громко засмеялась. Я не смеялся, потому что у меня не получалась статья про вечер УЧ-МО-КА. Хердеген пожелал, чтобы весь вечер уложился в двадцать строк плюс фото плюс подпись под ним. Самым идиотским образом я ударился в размышления. Я не понимал, как это большое, известное во всем городе увеселительное заведение могло так спровоцировать людей, чтобы они открыли перед всеми свои самые сокровенные желания; как это люди могли позволить увлечь себя, купившись на очковтирательство с призами, и так безнадежно обнажить себя; и как потом все их чувства через четыре часа пожухли и позорно сгорели, как кучка выброшенных на помойку старых автомобильных покрышек. Я сам участвовал в этом уничтожении, раз согласился описать все в двадцати строках. Я предпринял попытку поговорить обо всем с Хердегеном. Но Хердеген сказал, я не должен так глубоко копаться, где тут истина, а где ложь. В задачу газеты не входит, сказал Хердеген, сообщать людям правду. То, что истинно, каждый человек должен решать для себя сам. Газета только поставляет для этих поисков материал, не более того. Между прочим, сказал Хердеген, публика приходит в восторг как от лжи, так и оттого, что наконец ее вскрывают. Газета – это витрина, а не суд, и вам следует это понять и принять. Я нашел точку зрения Хердегена, с одной стороны, разумной, с другой – чудовищной. Мне даже пришел в голову один аргумент для возражения. Я хотел сказать, что по отношению к отдельным людям это, возможно, непосильное требование – предлагать им найти истину самостоятельно, газета могла бы им в этом помочь. Но я слишком разволновался из-за того, что мое мнение не совпадает с мнением Хердегена, и мне не удалось сформулировать свое кратко и связно. Я молча пошел к себе и попробовал еще раз написать двадцать строк про общую могилу массового захоронения чаяний людей. Мне не было позволено, или это не стало моей задачей, или это просто было невозможно – написать правдивый и хлесткий репортаж о том, что я видел своими глазами, – об истинном и неподдельном разочаровании господина Раухфуса. Очевидно, мне следовало принять, что все, кто здесь работает, страдают кто в большей, кто в меньшей степени, от осознаваемой низости, имеющей порой место, и что Хердеген нашел для себя аргумент, позволяющий сохранять душевный комфорт посреди этой подлости. Свыше тридцати неизвестных, но полных надежды творческих личностей, готовых пополнить ряды артистов, встретились в зале пивного подвала «Бюргерброй» на очередном конкурсе под девизом УЧ-МО-КА, вколачивал я в машинку. Что писать дальше, я не знал. Я посмотрел в окно. Опять я возводил корпорацию глупости. В случае с этим вечером самодеятельности под девизом УЧ-МО-КА речь ведь шла о живых людях, неосмотрительно выставивших напоказ свою наивность, продемонстрировавших ее, так сказать, на сцене на виду у всех. Опять я не смог никого найти (кроме самих любителей-артистов), кого можно было бы обвинить в этом выворачивании себя наизнанку. Мне пришлось согласиться, что глупость одних развлекала других, таких же глупых. Я стоял сейчас прижавшись лбом к оконному стеклу и боролся со своей подавленностью. Очевидно, жизнь была устроена так, что тот, кто понимал калибр таких ситуаций, оплачивал это понимание собственной тоской и грустью. По улице шла старая женщина с ниткой жемчуга на морщинистой шее. Она ела изюм, вынимая по одной сухой изюминке из бумажного пакета. На какое-то время из виду исчезало ее жемчужное ожерелье, западая в одну из глубоких морщин, когда женщина поворачивала голову. Моя меланхолия с жадностью накинулась на поблескивающие жемчужины и медленно растворялась в этой игре их исчезновения. Около двенадцати фройляйн Вебер открыла мою дверь и спросила, не пойду ли я с ней обедать. Я с благодарностью ответил: «Ну да, конечно, когда это будет?» – «По мне, так прямо сейчас», – сказала фройляйн Вебер. «Я уже иду», – быстро согласился я и отодвинул машинку с начатой статьей на середину стола.
На фройляйн Вебер была в этот день светлая, благоухающая свежестью блузка с глубоким вырезом и нашитыми золотыми звездами. Кроме того, новенькая узкая льняная юбка и светло-бежевые, очевидно, тоже новые открытые лодочки на низком каблуке. В столовой она выбрала меню под № 1 (брюссельская капуста, мясной рулет, жареный картофель и салат), я выбрал меню № 2 (отварная форель с отварным картофелем и десерт). Еще пока мы искали для себя место, я заверил фройляйн Вебер, что убогие синтетические подносы, на которых стояли тарелки с едой, никак не сочетаются с ее новеньким нарядом. Я уже хотел было добавить, что они больше подходят к моему прокуренному и пропыленному пиджаку, но сдержался. Мы нашли два места рядом с аквариумом. Позади нас сидело несколько складских рабочих и укладчиц возрастом постарше, мало уделявших внимания своим производственным проблемам. Фройляйн Вебер позволила себе сделать критические замечания в адрес коллег, которые сидели уткнувшись носом в тарелку, даже не сняв ее предварительно с подноса.
«Я никогда не смогла бы есть с подноса, – сказала она, – у меня было бы такое чувство, будто я нахожусь в интернате или сельском приюте».
Я рассеянно кивнул, глядя на маленьких красных рыбок в аквариуме, преследовавших друг друга и образовывавших новые стайки, которые тут же и распадались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39