Он, мол, не знал, как вытащить патроны. Во всяком случае, стреляя, он направил ствол вверх, сказал он. Но я очень хорошо знаю звук выстрела вверх. Да еще при шумящих двигателях. Он скорее похож на бамм. Или на бух. Но никак не на БА-БАХ. Я до сих пор плохо слышу этим ухом. Трев, я уверена, что пуля прошла в нескольких дюймах от моей головы.
— И как он это воспринял?
— Он был шокирован. Пожалуй, даже слишком шокирован. Он кричал. Он размахивал руками. Он только собирался попросить меня кинуть эти жестянки за борт, ничего больше. Я сидела наверху, я бросила бы их дальше, чем он. Я бы кинула их с носа, а он поймал на корме, их не надо было бы мыть, вот и все…
— И именно тогда ты решила, что оставишь яхту в первом же порту?
— Нет, не тогда.
— Что-то еще успело произойти за эту неделю?
— Ох, да нет, я не это имела ввиду. Я хочу сказать, я уже почти решила еще раньше, до винтовки. А может, еще раньше этого моего дурацкого падения и голосов, и девчонки, которой не было на яхте…
— Я тебя не очень понимаю.
— Нечего тут понимать. Ох, Господи, Трев, я просто пьяна. Я сама не знаю, что несу. У меня в глазах двоится. Ты напоил меня.
— Ты хочешь сказать, что не так уж все было хорошо после вашей свадьбы?
— Слушай, дай мне поспать.
— О'кей, можешь вздремнуть. Я разбужу тебя.
— Я не шучу, я правда хочу спать. Уже ночь. Пожалуйста. А ты пойдешь к себе, ладно?
— Нет, не ладно, по крайней мере, пока мы не закончим.
— Да что еще осталось заканчивать? Ты уже все из меня выудил.
— Ты сказала: ты должна выяснить кое-что. Давай попытаемся это сделать вместе.
— Тогда я должна умыться и во что-нибудь переодеться. Ты уже целый час меня паришь.
— Давай живее.
Она вернулась через десять минут, посвежевшая и причесанная, босиком, в одном только коротком халате в неимоверно ярких огромных букетах. Видно было, что она очень устала — и от выпивки, и от затянувшегося вечера, и от моего допроса. Плюхнувшись на табуретку, она сгорбилась, зажала ладони между колен, зевнула и проговорила:
— Ей-Богу, Трев… Правда. Я просто…
— Были у Джой родинки?
— Чего?
— Родинки, родимые пятна, рубцы, какие-нибудь шрамы, словом не заметила ты у нее каких-нибудь особых примет, когда разглядывала ее в видоискатель?
— Н-нет.
— Тот смех, который ты слышала. Ты думаешь, они смеялись над тобой?
— Да, именно так я и думаю.
— И тебе никогда не было чертовски хорошо в постели?
— Что-о? Что ты имеешь ввиду? У меня было все в порядке со Скотти. Можно даже сказать, более чем все в порядке. Куда это вдруг тебя понесло? Скотти? Ах да, вспомнил я, это тот самый ее сокурсник, который так равнодушно отнесся к смерти ее отца.
— Но никогда — с Говардом?
Она дотянулась до своего бокала и принялась взбалтывать его содержимое. Лед уже растаял, но крепости от этого почти не убавилось. Гуля сделала большой глоток и скривилась. Потом начала рассказывать — сначала медленно, запинаясь, а потом все увереннее. Доброму старому Дяде Тревису. Она хотела, чтобы их брак был совершенством во всех отношениях. А Говард был всегда странным существом. Трев, ты же сам пытался раскусить его, ты знаешь. Он был похож на маленький домик с большой парадной дверью и маленьким черным ходом. С единственной комнатой. Он впускал в дом, и все казалось прекрасным. Смешки и игры. Никакого давления. Затем ты хотел узнать его лучше, и шел через черный ход, полагая, что за ним находится его личная комната, куда пускают не всех. А на самом деле ты вдруг оказываешься на заднем дворе, и со двора домик выглядел совершенно так же, как и с фасада. Комната была одна.
— А я — я очень сама по себе. Собственное существо, — заявила она и допила бокал. Она раскачивалась на табурете, упираясь круглыми коленками в край дивана, я видел, как шевелились тени под ее резче обозначенными скулами. Порой ее лицо оказывалось так близко от моего, что я ощущал кожей ее дыхание. Мы были сейчас по-настоящему близки.
— Загляни в меня, — грустно сказала она.
Передо мной были два огромных печальных глаза, с искорками на дне, такого глубокого серого цвета, что казались голубыми, с агатово-черными зрачками. Гуля сморгнула, но в следующую секунду снова смотрела прямо в мои глаза. Сейчас для меня весь мир сфокусировался в глазах этой женщины, так странно и неотрывно глядящей на меня. Сердце мое гулко отстучало десять раз. Между нами было какое-то особое родство, к которому не подходило определение «родство душ». Линда Левеллен Бриндль? Перед мной когда-то уже были эти глаза, и это были глаза ребенка по имени Гуля, пережившего ужасную катастрофу. Или невесты в белом, стоящей у аналоя, что-то отвечающей человеку с Библией в руках. А тому существу, что сейчас сидело передо мной, я не мог подобрать имени. «Гуля» здесь уже не подходила. По крайней мере теперь.
— Хей, Левеллен, — тихонько сказал я. А потом повторил еще тише: — Лу Эллен. — Да, это, пожалуй, подходило.
Я изумил ее несказанно. Она перестала раскачиваться, села очень прямо и уставилась на меня. Затем встряхнула головой, откидывая волосы и поинтересовалась:
— Откуда ты знаешь? Это идея моего деда. Вся родня ворчала, что это слишком громоздко. И что нельзя каждый раз, подзывая ребенка, выкрикивать такое странное имя. Лу Эллен Левеллен. Я даже не знала обо всем этом, пока, кажется, лет в десять, не потребовала назвать меня другим именем — мне осточертела и Линда, и Гуля, и меня называли Лу Эллен… да, года два по меньшей мере. Я теперь и забыла об этом.
— Мне просто показалось подходящим.
— Ты и в самом деле собираешься впредь называть меня так?
Близость, родившаяся из ощущения дыхания на собственной коже, никуда не исчезла, несмотря на то, что Гуля от удивления даже слегка отодвинулась от меня.
— Наверное. Если, конечно, ты не против. — Я в восторге. Тревис. Наверное, это глаза. Наверное, я сама хотела, чтобы ты увидела это. И ты этого хотел. Я действительно «вещь в себе». Все то, что я тебе тут наговорила насчет Говарда… Ты можешь смотреть в его глаза восемь часов в день, хоть восемь дней в неделю, и они всегда будут просто карими глазами, словно из стекла. Тебя просто отбрасывает, как мячик. Он смотрел на меня так, как смотрели в детстве на мои куклы.
Она снова тихонько раскачивалась всем телом, словно во сне. Я вдруг почувствовал себя настоящим инквизитором. Надо с этим заканчивать, решил я и встряхнулся.
— А ведь ты знаешь, почему они смеялись над тобой.
Она распрямилась, словно стальная пружина.
— Я не желаю говорить…
— Говорить о чем-либо, что, наверное, не удалось, думать о чем-либо, что, наверное не удалось. Ты хочешь быть прекрасна во всем.
— Но почему, почему ты… так превратно меня толкуешь? С чего ты вдруг вообще заговорил о том, каково мне в постели?
— Потому что это был шуточный брак, дорогая моя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
— И как он это воспринял?
— Он был шокирован. Пожалуй, даже слишком шокирован. Он кричал. Он размахивал руками. Он только собирался попросить меня кинуть эти жестянки за борт, ничего больше. Я сидела наверху, я бросила бы их дальше, чем он. Я бы кинула их с носа, а он поймал на корме, их не надо было бы мыть, вот и все…
— И именно тогда ты решила, что оставишь яхту в первом же порту?
— Нет, не тогда.
— Что-то еще успело произойти за эту неделю?
— Ох, да нет, я не это имела ввиду. Я хочу сказать, я уже почти решила еще раньше, до винтовки. А может, еще раньше этого моего дурацкого падения и голосов, и девчонки, которой не было на яхте…
— Я тебя не очень понимаю.
— Нечего тут понимать. Ох, Господи, Трев, я просто пьяна. Я сама не знаю, что несу. У меня в глазах двоится. Ты напоил меня.
— Ты хочешь сказать, что не так уж все было хорошо после вашей свадьбы?
— Слушай, дай мне поспать.
— О'кей, можешь вздремнуть. Я разбужу тебя.
— Я не шучу, я правда хочу спать. Уже ночь. Пожалуйста. А ты пойдешь к себе, ладно?
— Нет, не ладно, по крайней мере, пока мы не закончим.
— Да что еще осталось заканчивать? Ты уже все из меня выудил.
— Ты сказала: ты должна выяснить кое-что. Давай попытаемся это сделать вместе.
— Тогда я должна умыться и во что-нибудь переодеться. Ты уже целый час меня паришь.
— Давай живее.
Она вернулась через десять минут, посвежевшая и причесанная, босиком, в одном только коротком халате в неимоверно ярких огромных букетах. Видно было, что она очень устала — и от выпивки, и от затянувшегося вечера, и от моего допроса. Плюхнувшись на табуретку, она сгорбилась, зажала ладони между колен, зевнула и проговорила:
— Ей-Богу, Трев… Правда. Я просто…
— Были у Джой родинки?
— Чего?
— Родинки, родимые пятна, рубцы, какие-нибудь шрамы, словом не заметила ты у нее каких-нибудь особых примет, когда разглядывала ее в видоискатель?
— Н-нет.
— Тот смех, который ты слышала. Ты думаешь, они смеялись над тобой?
— Да, именно так я и думаю.
— И тебе никогда не было чертовски хорошо в постели?
— Что-о? Что ты имеешь ввиду? У меня было все в порядке со Скотти. Можно даже сказать, более чем все в порядке. Куда это вдруг тебя понесло? Скотти? Ах да, вспомнил я, это тот самый ее сокурсник, который так равнодушно отнесся к смерти ее отца.
— Но никогда — с Говардом?
Она дотянулась до своего бокала и принялась взбалтывать его содержимое. Лед уже растаял, но крепости от этого почти не убавилось. Гуля сделала большой глоток и скривилась. Потом начала рассказывать — сначала медленно, запинаясь, а потом все увереннее. Доброму старому Дяде Тревису. Она хотела, чтобы их брак был совершенством во всех отношениях. А Говард был всегда странным существом. Трев, ты же сам пытался раскусить его, ты знаешь. Он был похож на маленький домик с большой парадной дверью и маленьким черным ходом. С единственной комнатой. Он впускал в дом, и все казалось прекрасным. Смешки и игры. Никакого давления. Затем ты хотел узнать его лучше, и шел через черный ход, полагая, что за ним находится его личная комната, куда пускают не всех. А на самом деле ты вдруг оказываешься на заднем дворе, и со двора домик выглядел совершенно так же, как и с фасада. Комната была одна.
— А я — я очень сама по себе. Собственное существо, — заявила она и допила бокал. Она раскачивалась на табурете, упираясь круглыми коленками в край дивана, я видел, как шевелились тени под ее резче обозначенными скулами. Порой ее лицо оказывалось так близко от моего, что я ощущал кожей ее дыхание. Мы были сейчас по-настоящему близки.
— Загляни в меня, — грустно сказала она.
Передо мной были два огромных печальных глаза, с искорками на дне, такого глубокого серого цвета, что казались голубыми, с агатово-черными зрачками. Гуля сморгнула, но в следующую секунду снова смотрела прямо в мои глаза. Сейчас для меня весь мир сфокусировался в глазах этой женщины, так странно и неотрывно глядящей на меня. Сердце мое гулко отстучало десять раз. Между нами было какое-то особое родство, к которому не подходило определение «родство душ». Линда Левеллен Бриндль? Перед мной когда-то уже были эти глаза, и это были глаза ребенка по имени Гуля, пережившего ужасную катастрофу. Или невесты в белом, стоящей у аналоя, что-то отвечающей человеку с Библией в руках. А тому существу, что сейчас сидело передо мной, я не мог подобрать имени. «Гуля» здесь уже не подходила. По крайней мере теперь.
— Хей, Левеллен, — тихонько сказал я. А потом повторил еще тише: — Лу Эллен. — Да, это, пожалуй, подходило.
Я изумил ее несказанно. Она перестала раскачиваться, села очень прямо и уставилась на меня. Затем встряхнула головой, откидывая волосы и поинтересовалась:
— Откуда ты знаешь? Это идея моего деда. Вся родня ворчала, что это слишком громоздко. И что нельзя каждый раз, подзывая ребенка, выкрикивать такое странное имя. Лу Эллен Левеллен. Я даже не знала обо всем этом, пока, кажется, лет в десять, не потребовала назвать меня другим именем — мне осточертела и Линда, и Гуля, и меня называли Лу Эллен… да, года два по меньшей мере. Я теперь и забыла об этом.
— Мне просто показалось подходящим.
— Ты и в самом деле собираешься впредь называть меня так?
Близость, родившаяся из ощущения дыхания на собственной коже, никуда не исчезла, несмотря на то, что Гуля от удивления даже слегка отодвинулась от меня.
— Наверное. Если, конечно, ты не против. — Я в восторге. Тревис. Наверное, это глаза. Наверное, я сама хотела, чтобы ты увидела это. И ты этого хотел. Я действительно «вещь в себе». Все то, что я тебе тут наговорила насчет Говарда… Ты можешь смотреть в его глаза восемь часов в день, хоть восемь дней в неделю, и они всегда будут просто карими глазами, словно из стекла. Тебя просто отбрасывает, как мячик. Он смотрел на меня так, как смотрели в детстве на мои куклы.
Она снова тихонько раскачивалась всем телом, словно во сне. Я вдруг почувствовал себя настоящим инквизитором. Надо с этим заканчивать, решил я и встряхнулся.
— А ведь ты знаешь, почему они смеялись над тобой.
Она распрямилась, словно стальная пружина.
— Я не желаю говорить…
— Говорить о чем-либо, что, наверное, не удалось, думать о чем-либо, что, наверное не удалось. Ты хочешь быть прекрасна во всем.
— Но почему, почему ты… так превратно меня толкуешь? С чего ты вдруг вообще заговорил о том, каково мне в постели?
— Потому что это был шуточный брак, дорогая моя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68