Но вгорячах Арканя далеко уже отгребся от ночевки. В тайге было пусто, мертво, не было ни соболей в этой тайге, ни белок, ни сохатых, не было вчера ни азарта, ни росомахиного следа, ни Дымкиного тоскливого предсмертного голоса, никакие вороны вчера не летали в небе. Каша там в небе, там рыбы большие могут плавать, в такой гущине.
Арканя бы так и шел, не остановился, пока не упал бы, если б не набежал на свой свежий, но уже мягко заваленный снегом след. На следу стоял Верный и, извиняясь, вертел хвостом. Арканя вспотел от страха. Он испинал, свалил собаку в снежную яму. А пинать, подумал он, остынув, не надо было, дело такое… Может, подманивать еще придется, чтобы патрон не тратить. Такого блуждания у Аркани еще не бывало. «Кружит», — подумал Арканя про кого-то.
Ночевка была в двух шагах. Выворотень горел ровно. Арканя перетряс лежку и, нарубив елок, соорудил плотный балаганчик, настелил пихтового лапнику.
Голодная политика проста: пить чай и спать в тепле, пить чай в тепле и в тепле спать. В полудреме он провел весь день, балаган нагрелся и протекал подтаивавшим на нем снегом. Мысли плыли, сменяя друг друга, забывались, стирались. Начинали звучать забытые голоса, он с ними переругивался, сердясь на возражения. Снегопад может продолжаться день, два, три. Можно сожрать Верного и все равно пропасть в глубоких снегах, замерзнуть. Только соболей найдут в зимовье, если летчик заявит. Мыши соболей не достанут. Ссохнутся, заплесневеют соболя к лету. Летчика с работы выгонят…
Мысль осенила Арканю в полудреме. Он успокоился. Перед глазами у него встала до тонкостей запомнившаяся картина: освещенная трехчасовым солнцем покать — кедры, гольцы, морщины распадков — пять почти параллельных долин, и он сейчас находится в третьей от верха. Распадки углублялись и подчеркивались глубокими от сильного солнца тенями. Идти надо через низ, спустившись туда, подниматься вверх по дну, по ручью. Долина обращена к небу, как большая ладонь с пятью пальцами, и между указательным и безымянным лежит подъем на перевал. Не выпасть из этой ладони, не свалиться в край. Идти ручьем, буровить прямо по снегу, лес по сторонам не даст сбиться с пути хоть днем, хоть ночью. Этот ручей поднимается ближе всех к перевалу. Дотянуть до россыпей, там ветер, найти спуск к Фартовому… На той стороне он уже все знает.
Дымка залезла под корень, звала. Задохлась… Не пошел… Вот за что на тебя все навалилось! «Верного сожрешь — совсем пропадешь!» — сказал Аркане на ухо простуженный голос.
Идти надо было скорее. Арканя встал и пошел прямо вниз. Ручей оказался совсем рядом, снег на нем лежал ровный, как постель. Идти было можно, только тянуло лечь. Верный плыл рядом. Иногда Арканя сбивался с пути, но ветви деревьев толкали его обратно в ручей, ноги упирались в обрывистые берега под снегом, во вмерзшие в лед коряги, окостеневшие водопады Арканя перелезал на четвереньках, ручей петлял, измеряя Арканины силы, но тем не менее прощая ему бездумную азартную вину, вел вверх. Стало светать. Арканя часто присаживался. Верный тоже сразу же ложился.
На безлесье россыпи снег летел косо, здесь уже был ветер высоты, ровная завеса снегов прерывалась время от времени, открывая впереди ориентиры: пятно стланика — к нему Арканя дошел; большой бык-камень, останец, — и к нему Арканя дошел, а потом в разрыве увидел весь гребень Предела и седловинку, через которую он нагло входил в эту негостеприимную волшебную страну. Над седловинкой сторожем стоял белый, закутанный до плеч в одеяло снежных синих облаков пик гольца. Но пик этот был все-таки далеко и рядом только казался. Арканя обернулся и увидел, как внизу, в покинутой им долине, будто пена в стиральной машине, клубятся серые и синие на слабом рассвете облака. Облака стекались и возились в долине, как стадо больших зверей.
Верный посмотрел на Арканю, напоминая, что в этой стране осталась Дымка. Верный все понимал. На миг Аркане показалось даже, что Верный — не собака…
Фартовый ключ дался под ноги сразу, его вершину Арканя знал отлично. Снегу здесь было меньше, ветра больше, и небо светлее. В барак Арканя ввалился чуть живой, натаскал на очаг бревен, сунул между ними всю растопку, оказавшуюся под рукой, чиркнул спичку. Он не забыл снять с балки соболей и перловку, спасая их от дыма. Просыпался он уже не в обросшем инеем бараке, а в жаре, скидывал одежду, сдвигал обгоревшие бревна, подкидывал новые, снова возгорался и нагревал жилье огонь, и снова ссыхался и уменьшался барак от накапливавшейся в нем жары, и опять остывал, растягивался и увеличивался в прозрачном бездымном холоде.
Проснувшись окончательно, Арканя съел перловку и кинул Верному двух мороженых — варить не было сил — белок.
В тайгу прокралось солнце, лучи его пробежали между кедрами, и все засветилось, заиграло блеском свежего снега, льда, легкой висячей пыли. Сойка с лазоревым пером села против зимовья, Арканя убил ее и изжарил, выел грудку, отдал остальное Верному.
Между Арканей и Верным все отношения начались сначала, от того как бы момента давнего, когда первый человек накормил первую собаку и за это купил всю ее со всеми поколениями.
8
Арканя ничего не делал, спал, доедал перловку, пил чай с сахаром и курил махорку. За два дня он набрался сил, и все прояснилось в голове. Он подранил кедровку и привязал ее проволокой к сушине; чтобы она кричала, пошевеливал ее палкой. На крик товарки слетались глупые подруги, над бараком стоял стрекот и чекот. Стараясь зацепить одним выстрелом двух птиц, Арканя случайно зацепил и манную кедровку, и охота прекратилась, дав кучу перьев и кучку мяса.
Верный стал уходить куда-то от жилья. Однажды он залаял близко, на другой стороне ручья. Арканя сходил и убил соболя, сидевшего на низенькой березке. Верный, пока пришел хозяин, вырыл большую черную яму под березой. Эта яма удивила Арканю: очень было заметно изменение повадки у Верного.
Арканя разбирал пушнину, подчищал ее, чесал соболей, разрезал и зашил, вырезав остриженные мышами куски, капканных соболей, зашил соболя, порванного Верным.
От хорошей жизни Арканя окреп и сделал наброд к гари, чтобы в вертолетный день пройти это расстояние без задержки.
Семь хороших соболей Арканя отложил для того, чтобы сдать их с белкой в промхоз по договору. Тридцать соболей он оставил для Дяди — так звали серебристоголового старика, который жил в центре соболиного края, занимаясь крупными скупками пушнины. Белок Арканя увязал бунтами по двадцать штук.
Чай был последний, с мусором. Много было только махорки: с голоду Арканя меньше курил, не тянуло.
В вертолетный день Арканя проснулся еще раньше обычного, обмусолил соболиную ножку, сказал, поворотившись на очаг: «Спасибо этому дому», и на рассвете они с Верным уже были на гари.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Арканя бы так и шел, не остановился, пока не упал бы, если б не набежал на свой свежий, но уже мягко заваленный снегом след. На следу стоял Верный и, извиняясь, вертел хвостом. Арканя вспотел от страха. Он испинал, свалил собаку в снежную яму. А пинать, подумал он, остынув, не надо было, дело такое… Может, подманивать еще придется, чтобы патрон не тратить. Такого блуждания у Аркани еще не бывало. «Кружит», — подумал Арканя про кого-то.
Ночевка была в двух шагах. Выворотень горел ровно. Арканя перетряс лежку и, нарубив елок, соорудил плотный балаганчик, настелил пихтового лапнику.
Голодная политика проста: пить чай и спать в тепле, пить чай в тепле и в тепле спать. В полудреме он провел весь день, балаган нагрелся и протекал подтаивавшим на нем снегом. Мысли плыли, сменяя друг друга, забывались, стирались. Начинали звучать забытые голоса, он с ними переругивался, сердясь на возражения. Снегопад может продолжаться день, два, три. Можно сожрать Верного и все равно пропасть в глубоких снегах, замерзнуть. Только соболей найдут в зимовье, если летчик заявит. Мыши соболей не достанут. Ссохнутся, заплесневеют соболя к лету. Летчика с работы выгонят…
Мысль осенила Арканю в полудреме. Он успокоился. Перед глазами у него встала до тонкостей запомнившаяся картина: освещенная трехчасовым солнцем покать — кедры, гольцы, морщины распадков — пять почти параллельных долин, и он сейчас находится в третьей от верха. Распадки углублялись и подчеркивались глубокими от сильного солнца тенями. Идти надо через низ, спустившись туда, подниматься вверх по дну, по ручью. Долина обращена к небу, как большая ладонь с пятью пальцами, и между указательным и безымянным лежит подъем на перевал. Не выпасть из этой ладони, не свалиться в край. Идти ручьем, буровить прямо по снегу, лес по сторонам не даст сбиться с пути хоть днем, хоть ночью. Этот ручей поднимается ближе всех к перевалу. Дотянуть до россыпей, там ветер, найти спуск к Фартовому… На той стороне он уже все знает.
Дымка залезла под корень, звала. Задохлась… Не пошел… Вот за что на тебя все навалилось! «Верного сожрешь — совсем пропадешь!» — сказал Аркане на ухо простуженный голос.
Идти надо было скорее. Арканя встал и пошел прямо вниз. Ручей оказался совсем рядом, снег на нем лежал ровный, как постель. Идти было можно, только тянуло лечь. Верный плыл рядом. Иногда Арканя сбивался с пути, но ветви деревьев толкали его обратно в ручей, ноги упирались в обрывистые берега под снегом, во вмерзшие в лед коряги, окостеневшие водопады Арканя перелезал на четвереньках, ручей петлял, измеряя Арканины силы, но тем не менее прощая ему бездумную азартную вину, вел вверх. Стало светать. Арканя часто присаживался. Верный тоже сразу же ложился.
На безлесье россыпи снег летел косо, здесь уже был ветер высоты, ровная завеса снегов прерывалась время от времени, открывая впереди ориентиры: пятно стланика — к нему Арканя дошел; большой бык-камень, останец, — и к нему Арканя дошел, а потом в разрыве увидел весь гребень Предела и седловинку, через которую он нагло входил в эту негостеприимную волшебную страну. Над седловинкой сторожем стоял белый, закутанный до плеч в одеяло снежных синих облаков пик гольца. Но пик этот был все-таки далеко и рядом только казался. Арканя обернулся и увидел, как внизу, в покинутой им долине, будто пена в стиральной машине, клубятся серые и синие на слабом рассвете облака. Облака стекались и возились в долине, как стадо больших зверей.
Верный посмотрел на Арканю, напоминая, что в этой стране осталась Дымка. Верный все понимал. На миг Аркане показалось даже, что Верный — не собака…
Фартовый ключ дался под ноги сразу, его вершину Арканя знал отлично. Снегу здесь было меньше, ветра больше, и небо светлее. В барак Арканя ввалился чуть живой, натаскал на очаг бревен, сунул между ними всю растопку, оказавшуюся под рукой, чиркнул спичку. Он не забыл снять с балки соболей и перловку, спасая их от дыма. Просыпался он уже не в обросшем инеем бараке, а в жаре, скидывал одежду, сдвигал обгоревшие бревна, подкидывал новые, снова возгорался и нагревал жилье огонь, и снова ссыхался и уменьшался барак от накапливавшейся в нем жары, и опять остывал, растягивался и увеличивался в прозрачном бездымном холоде.
Проснувшись окончательно, Арканя съел перловку и кинул Верному двух мороженых — варить не было сил — белок.
В тайгу прокралось солнце, лучи его пробежали между кедрами, и все засветилось, заиграло блеском свежего снега, льда, легкой висячей пыли. Сойка с лазоревым пером села против зимовья, Арканя убил ее и изжарил, выел грудку, отдал остальное Верному.
Между Арканей и Верным все отношения начались сначала, от того как бы момента давнего, когда первый человек накормил первую собаку и за это купил всю ее со всеми поколениями.
8
Арканя ничего не делал, спал, доедал перловку, пил чай с сахаром и курил махорку. За два дня он набрался сил, и все прояснилось в голове. Он подранил кедровку и привязал ее проволокой к сушине; чтобы она кричала, пошевеливал ее палкой. На крик товарки слетались глупые подруги, над бараком стоял стрекот и чекот. Стараясь зацепить одним выстрелом двух птиц, Арканя случайно зацепил и манную кедровку, и охота прекратилась, дав кучу перьев и кучку мяса.
Верный стал уходить куда-то от жилья. Однажды он залаял близко, на другой стороне ручья. Арканя сходил и убил соболя, сидевшего на низенькой березке. Верный, пока пришел хозяин, вырыл большую черную яму под березой. Эта яма удивила Арканю: очень было заметно изменение повадки у Верного.
Арканя разбирал пушнину, подчищал ее, чесал соболей, разрезал и зашил, вырезав остриженные мышами куски, капканных соболей, зашил соболя, порванного Верным.
От хорошей жизни Арканя окреп и сделал наброд к гари, чтобы в вертолетный день пройти это расстояние без задержки.
Семь хороших соболей Арканя отложил для того, чтобы сдать их с белкой в промхоз по договору. Тридцать соболей он оставил для Дяди — так звали серебристоголового старика, который жил в центре соболиного края, занимаясь крупными скупками пушнины. Белок Арканя увязал бунтами по двадцать штук.
Чай был последний, с мусором. Много было только махорки: с голоду Арканя меньше курил, не тянуло.
В вертолетный день Арканя проснулся еще раньше обычного, обмусолил соболиную ножку, сказал, поворотившись на очаг: «Спасибо этому дому», и на рассвете они с Верным уже были на гари.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15