Немолодой доктор с седенькой бородкой уселся за стол и что-то писал. Соня вышла меня проводить.
Мы постояли у крыльца. На земле у наших ног лежали желтые квадраты оконного света. Притихшая, осунувшаяся, усталая, Соня молча стояла рядом со мной и словно слушала что-то далекое, такое, чего не мог слышать я.
— Ты, Даня, какие сны видишь? — неожиданно спросила она.
Я ответил не сразу. Мои сны были немыслимой смесью кошмаров и ясных, спокойных и солнечных картин детства, в них наивно переплеталось и самое дорогое для меня и самое страшное, что пришлось пережить.
— А я, наверно, Даня, умру скоро,— тихо продолжала Соня, не дожидаясь ответа. Мне показалось, что, произнося эти слова, она улыбалась.— Сон я такой видела...
Костя сидел недалеко от нас на бревне. Антантка вышла из темноты и, потершись о мои ноги, внимательно и недоверчиво посмотрела на Соню и опять ушла.
— Глупости ты говоришь,— сказал я.
— Может, и глупости... А снилось знаешь что? Будто я учусь в гимназии, там, у нас на родине. И вот сижу я будто в классе одна-одинешенька. И наш учитель по геометрии Ну-1ес... Это мы его так прозвали, он за каждым словом приговаривал: «Нуте-с, нуте-с...» Так вот, стоит Нутес у доски, а доски-то, оказывается, и нет. А стоит такое позолоченное, как в церкви, паникадило, и на нем штук сто свечей. Тоненькие, восковые. И все горят. И будто стою я перед этим паникадилом и Нутес так строго и с укором говорит мне: «Как же это вы, Кичигина, пи одной свечи не можете вертикально поставить? А? Я же ведь вам сто раз объяснял, что есть перпендикуляр...» И вдруг оказывается, что это вовсе не Нутес, а Сережа... И будто он начинает одну за другой задувать свечи. Задует и на меня посмотрит, задует и посмотрит.— Соня замолчала, вздохнула.— Как думаешь, к чему это?
— Не знаю.
— Вот и я тоже не знаю.
Мы поговорили еще о каких-то пустяках и расстались.
30. ПЛЕН
В суматохе почти непрерывных боев, наступлений и отступлений я не заметил, как ступила на землю осень. И однажды совсем неожиданно, когда наш полк отвели на два дня в резерв, в Любимовку, чтобы принять пришедшее из Сибири пополнение и чтобы дать нам отдохнуть и отоспаться, я увидел косо летящие на землю пожелтевшие тополиные листья. Словно очнувшись после долгого сна, я с недоумением смотрел кругом — на уходящие к горизонту холмы и белые хатки в медной осенней листве, на темные ветряки на холмах, лениво машущие широкими решетчатыми крыльями.
А потом наш полк снова ушел из Любимовки по дорогам, ведущим на восток.
Небо в тот день хмурилось с самого утра, мелкий знобящий дождик то принимался сорить, то затихал. Среди полуубранных полей, в зарослях пожелтевшей, потоптанной кукурузы одиноко и тоскливо мерцали озерца дождевой воды. Порывистый ветер, налетавший с запада, рвал с деревьев медные листья, катил по степи темные шары перекати-поля. В нескольких километрах за Черной долиной мы натолкнулись на офицерские дроздовские части. Завязался бой. И как получилось, что в этом бою нас отрезали от своих, не помню, не знаю. Помню только, что я бежал рядом с Костей по неубранным полям, перепрыгивая через овраги и ручьи, изредка оборачиваясь и стреляя.
Когда дроздовцы отстали, я упал на мокрую землю лицом вниз и долго лежал так. Шелестели на ветру подсолнечные будылья, шуршал дождь.
Мне было страшно и горько. Вот, думалось, мечтал о подвигах, о героической борьбе с врагами революции, думал, что сумею прямо посмотреть смерти в глаза, а дошло дело до настоящей опасности — и, как самый подлый трус, позабыв обо всем, бежал, спасая шкуру. Какое счастье, что еще не бросил винтовку.
Отдышавшись, я встал, осмотрелся. Там, где мы были совсем недавно, занималось зарево, горела ветрянка. Вообще горящие ветряные мельницы сопровождали нас в течение всего того осеннего похода. Темные клочья дыма низко стлались над безрадостными, придавленными дождем полями.
Потом мы собрались вместе, тринадцать человек,— остальных, наверно, убили. В числе тринадцати были Костя и Ван.
Весь день мы пробирались на запад: где-то там, за поднимающимися из балок туманами, лежал родной нам Каховский плацдарм. Брели, а иногда ползли прямо полями: по дорогам то и дело проносились конники в черных шинелях — мы были в расположении врага. Где-то на юге глухо стонала канонада.
Уже ночью мы натолкнулись на старый, покосившийся сарай, рядом темнел колодезный сруб. Окованная железными обручами бадья, стукаясь о деревянные стенки сруба, опускалась в колодец страшно долго — казалось, она никогда не достанет воды. Но вот наконец напились — стало легче. Но в это время невдалеке блеснул свет, послышался стариковский кашель и шорох шагов. Кто-то шел к колодцу, посвечивая под ноги фонарем, из стороны в сторону качалось пламя керосиновой лампы без стекла. Видна была огромная жилистая рука, державшая фонарь. Шагах в двух от колодца человек с фонарем остановился.
— Хто? — спросил глухой стариковский голос.
— Свои, дидусь.
— Хто свои? Мы молчали.
Старик тоже долго молчал. Наконец сказал:
— Христом-богом прошу, хлопцы... внучки у меня... Ежели застанут вас здесь — и их порубают... Уходите за ради бога... В Матвеевке они...
— Кто?
— Кичигинцы. От батьки Махна отряд.
Мы пошли. Но отошли от хутора недалеко — может быть, сто, может быть, двести метров, до гумна, где стояли ометы прошлогодней соломы. И здесь решили передохнуть: измучены были до невозможности.
Ван остался сторожить. Мы с Костей выкопали в омете пещеру, в ней было тепло и сухо. Легли, прижавшись друг к другу, в ногах примостилась Антантка.
— Вот попали,— сказал Костя, когда немного согрелись.— Как думаешь, проберемся к своим?
Но мне не хотелось говорить — до того тоскливо и тяжело было на душе. Я скоро уснул. И странно, по какому-то закону контрастов снились чистые и радостные сны. Снилась Подсол-пышка, снилась мама, будто пекла пироги с капустой и с мясом и что-то веселое рассказывала Подсолнышке.
Когда загремели выстрелы, мы выскочили из омета, но было уже поздно. Захлебываясь, строчил пулемет. Ван Ди-сян кричал диким, предсмертным криком, кто-то матерно ругался знакомым голосом. Стекла окон на хуторе от вспышек выстрелов оживали, блестели тревожно и зло.
Эта стычка кончилась тем, что пятеро были зарублены, а оставшихся в живых махновцы согнали во двор хутора.
Уже рассветало, и день обещал быть неожиданно ясным,— восток был чист и прозрачен. Мы стояли посреди двора, окруженные махновцами, а человек двадцать из них еще продолжили ковырять шашками в ометах соломы, один бородатый, 1н\/юзубый дядька в казачьих, с красными лампасами штанах с матерными прибаутками швырял гранаты в распахнутый люк погреба. За углом хутора стояли расписные тачанки и небольшим табуном топтались подседланные кони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Мы постояли у крыльца. На земле у наших ног лежали желтые квадраты оконного света. Притихшая, осунувшаяся, усталая, Соня молча стояла рядом со мной и словно слушала что-то далекое, такое, чего не мог слышать я.
— Ты, Даня, какие сны видишь? — неожиданно спросила она.
Я ответил не сразу. Мои сны были немыслимой смесью кошмаров и ясных, спокойных и солнечных картин детства, в них наивно переплеталось и самое дорогое для меня и самое страшное, что пришлось пережить.
— А я, наверно, Даня, умру скоро,— тихо продолжала Соня, не дожидаясь ответа. Мне показалось, что, произнося эти слова, она улыбалась.— Сон я такой видела...
Костя сидел недалеко от нас на бревне. Антантка вышла из темноты и, потершись о мои ноги, внимательно и недоверчиво посмотрела на Соню и опять ушла.
— Глупости ты говоришь,— сказал я.
— Может, и глупости... А снилось знаешь что? Будто я учусь в гимназии, там, у нас на родине. И вот сижу я будто в классе одна-одинешенька. И наш учитель по геометрии Ну-1ес... Это мы его так прозвали, он за каждым словом приговаривал: «Нуте-с, нуте-с...» Так вот, стоит Нутес у доски, а доски-то, оказывается, и нет. А стоит такое позолоченное, как в церкви, паникадило, и на нем штук сто свечей. Тоненькие, восковые. И все горят. И будто стою я перед этим паникадилом и Нутес так строго и с укором говорит мне: «Как же это вы, Кичигина, пи одной свечи не можете вертикально поставить? А? Я же ведь вам сто раз объяснял, что есть перпендикуляр...» И вдруг оказывается, что это вовсе не Нутес, а Сережа... И будто он начинает одну за другой задувать свечи. Задует и на меня посмотрит, задует и посмотрит.— Соня замолчала, вздохнула.— Как думаешь, к чему это?
— Не знаю.
— Вот и я тоже не знаю.
Мы поговорили еще о каких-то пустяках и расстались.
30. ПЛЕН
В суматохе почти непрерывных боев, наступлений и отступлений я не заметил, как ступила на землю осень. И однажды совсем неожиданно, когда наш полк отвели на два дня в резерв, в Любимовку, чтобы принять пришедшее из Сибири пополнение и чтобы дать нам отдохнуть и отоспаться, я увидел косо летящие на землю пожелтевшие тополиные листья. Словно очнувшись после долгого сна, я с недоумением смотрел кругом — на уходящие к горизонту холмы и белые хатки в медной осенней листве, на темные ветряки на холмах, лениво машущие широкими решетчатыми крыльями.
А потом наш полк снова ушел из Любимовки по дорогам, ведущим на восток.
Небо в тот день хмурилось с самого утра, мелкий знобящий дождик то принимался сорить, то затихал. Среди полуубранных полей, в зарослях пожелтевшей, потоптанной кукурузы одиноко и тоскливо мерцали озерца дождевой воды. Порывистый ветер, налетавший с запада, рвал с деревьев медные листья, катил по степи темные шары перекати-поля. В нескольких километрах за Черной долиной мы натолкнулись на офицерские дроздовские части. Завязался бой. И как получилось, что в этом бою нас отрезали от своих, не помню, не знаю. Помню только, что я бежал рядом с Костей по неубранным полям, перепрыгивая через овраги и ручьи, изредка оборачиваясь и стреляя.
Когда дроздовцы отстали, я упал на мокрую землю лицом вниз и долго лежал так. Шелестели на ветру подсолнечные будылья, шуршал дождь.
Мне было страшно и горько. Вот, думалось, мечтал о подвигах, о героической борьбе с врагами революции, думал, что сумею прямо посмотреть смерти в глаза, а дошло дело до настоящей опасности — и, как самый подлый трус, позабыв обо всем, бежал, спасая шкуру. Какое счастье, что еще не бросил винтовку.
Отдышавшись, я встал, осмотрелся. Там, где мы были совсем недавно, занималось зарево, горела ветрянка. Вообще горящие ветряные мельницы сопровождали нас в течение всего того осеннего похода. Темные клочья дыма низко стлались над безрадостными, придавленными дождем полями.
Потом мы собрались вместе, тринадцать человек,— остальных, наверно, убили. В числе тринадцати были Костя и Ван.
Весь день мы пробирались на запад: где-то там, за поднимающимися из балок туманами, лежал родной нам Каховский плацдарм. Брели, а иногда ползли прямо полями: по дорогам то и дело проносились конники в черных шинелях — мы были в расположении врага. Где-то на юге глухо стонала канонада.
Уже ночью мы натолкнулись на старый, покосившийся сарай, рядом темнел колодезный сруб. Окованная железными обручами бадья, стукаясь о деревянные стенки сруба, опускалась в колодец страшно долго — казалось, она никогда не достанет воды. Но вот наконец напились — стало легче. Но в это время невдалеке блеснул свет, послышался стариковский кашель и шорох шагов. Кто-то шел к колодцу, посвечивая под ноги фонарем, из стороны в сторону качалось пламя керосиновой лампы без стекла. Видна была огромная жилистая рука, державшая фонарь. Шагах в двух от колодца человек с фонарем остановился.
— Хто? — спросил глухой стариковский голос.
— Свои, дидусь.
— Хто свои? Мы молчали.
Старик тоже долго молчал. Наконец сказал:
— Христом-богом прошу, хлопцы... внучки у меня... Ежели застанут вас здесь — и их порубают... Уходите за ради бога... В Матвеевке они...
— Кто?
— Кичигинцы. От батьки Махна отряд.
Мы пошли. Но отошли от хутора недалеко — может быть, сто, может быть, двести метров, до гумна, где стояли ометы прошлогодней соломы. И здесь решили передохнуть: измучены были до невозможности.
Ван остался сторожить. Мы с Костей выкопали в омете пещеру, в ней было тепло и сухо. Легли, прижавшись друг к другу, в ногах примостилась Антантка.
— Вот попали,— сказал Костя, когда немного согрелись.— Как думаешь, проберемся к своим?
Но мне не хотелось говорить — до того тоскливо и тяжело было на душе. Я скоро уснул. И странно, по какому-то закону контрастов снились чистые и радостные сны. Снилась Подсол-пышка, снилась мама, будто пекла пироги с капустой и с мясом и что-то веселое рассказывала Подсолнышке.
Когда загремели выстрелы, мы выскочили из омета, но было уже поздно. Захлебываясь, строчил пулемет. Ван Ди-сян кричал диким, предсмертным криком, кто-то матерно ругался знакомым голосом. Стекла окон на хуторе от вспышек выстрелов оживали, блестели тревожно и зло.
Эта стычка кончилась тем, что пятеро были зарублены, а оставшихся в живых махновцы согнали во двор хутора.
Уже рассветало, и день обещал быть неожиданно ясным,— восток был чист и прозрачен. Мы стояли посреди двора, окруженные махновцами, а человек двадцать из них еще продолжили ковырять шашками в ометах соломы, один бородатый, 1н\/юзубый дядька в казачьих, с красными лампасами штанах с матерными прибаутками швырял гранаты в распахнутый люк погреба. За углом хутора стояли расписные тачанки и небольшим табуном топтались подседланные кони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115