Неужели ты скажешь, что мне, раз я узнал то, чего не хотят знать и видеть другие, должно быть достаточно тепло и удобно в аккурат на моем нынешнем месте?
Умиротворяюще взрывался в груди Буслова смех. Его-то не постигнет агрессивно распространяющийся Лоскутников, не заглотит на ходу, он не станет для этого простодушно грызущего тесную среду удальца комочком познанного.
- Я действительно ушел в другую область, - сказал Буслов веско, - я обратился к высшим вопросам... я и всегда был к ним обращен... а тебе открылась малость, можно сказать, азы, ты только то и понял, что должен фактически с самого начала понимать всякий культурный человек. Может быть, ничего другого тебе и не надо, и я готов даже допустить, что подход к высшим вопросам для тебя вообще закрыт. Путь так с тобой и будет! Я не хочу и не должен что-либо менять. И все-таки сообрази разницу... Ты увидел храм, красивенькую церквушку и смекнул: ага, вот символ нашей национальной идеи! А в сам храм ты не входишь и выяснять отношения с Богом не собираешься. Тебе до этого нет дела, тебе бы только загрузиться символами, почувствовать, что ты среди них в безопасности и как бы обеспечен духовными сокровищами. Что же мне думать о таком твоем состоянии, если не одно то, что тут крепкое и неизбывное простодушие и даже полная беспомощность ума и духа?
Понял Лоскутников, на которого слова Буслова упали вдруг глыбами льда, что тот берет его с собой в хождение только неким внешним образом, а внутренней связи и тепла между ними нет, и трудно даже и загадать, будут ли. Тяжко он приплелся домой, снова истощенный. Нужно ли и ходить где-то с Бусловым, сносно ли это ему будет, если он для подобных вещей слишком, кажется, прост и невежествен, как бы даже недостаточно развит? Валяясь в темноте без сна на кровати, Лоскутников обнимал себя испытующим взглядом, и все говорило за то, что он вполне разумен и объемен, он чувствовал, что не ограничен и не замкнут в некой собственной малости, не отделен резко от области истинных высших знаний, а напротив, в нем прояснилось огромное, объемлющее весь мир существо. И все же извне таинственным образом приходило указание, что он еще не готов играть роль, которую какие-то важные обстоятельства призовут играть того, кто окажется спутником Буслова.
Вот чем обернулась его попытка выйти к людям! Преобразившись, он таил от других произошедшую с ним перемену, а тут рискнул, вышел и встал перед человеком, который более или менее точно знал, что с ним делается, и сразу получилось осечка. Сразу дал он какую-то слабину, смысла и сути которой сам не способен постичь до конца. Лоскутников внутренне возвращался к себе, каким он был нынешней ночью на берегу реки, когда высказывал и доказывал что-то свое, порожденное мучительными усилиями и, может быть, снами, и теперь он с сумасшедшей, чудовищной отчетливостью разглядывал свое лицо со стороны, и ему было стыдно оттого, что на этом некрасивом лице слишком много жалобных гримас. Они наверняка были, вдвигаясь в давно не участвовавшие в откровенном общении с другими, отвыкшие высвечивать сердечную доверительность черты. Буслов мог их не и не замечать в темноте, но они, конечно же, были, и Лоскутников теперь стыдился их. Значит ли это, что все принимаемое им за нынешнее богатство его души в действительности мало чего стоит? Или просто он сам оказался недостойным сосудом для этого сокровища?
***
Буслов ступал по земле основательно и лицом держался твердости и даже некоторой уверенной красоты, да и вообще был представителен, однако в душе, бывало, прятался от этого внешнего внушительного наличия. Он забегал вдруг в замешательство, даже в робость, в болезненную чувствительность, в испуг перед темными загадками бытия. Он считал для себя унизительным это замешательство, поскольку оно носило какой-то общий, если не отвлеченный характер, не указывало на ту или иную конкретную причину и, похоже, угрожало в любой момент обернуться для Буслова ужасающей несостоятельностью всего его существа. Смятения духа бывали в нем сильны, и даже могло показаться странным, что он так каменно них умалчивал. Надо полагать, непомерное тщеславие побуждало его среди всяких произрастающих на древе жизни плодов выдавать себя за плод безупречно здоровый, не ведающий и о малейшей червоточинке. Только разговоры, которые он повел с легкомысленным Чулихиным и которые в конце концов забросили его в анекдотическое путешествие к лесному монастырю, открыли прозорливому живописцу его сомнения и колебания. Однако сам Буслов и тогда считал, что лишь должным образом, т.е. правдиво и глубоко, отвечает на чулихинские потуги оставить его большим, по крайней мере, подающим большие надежды литератором. Он, разумеется, так и не признал, что стал игрушкой в руках этого дельца, и шутка Чулихина с подменой мужского монастыря женским не выступила для него из ряда всего того, что вообще мог предложить ему довольно-таки глухой и скудно беснующийся мирок их городка.
Нет, зачем же, писательство свое он не отметал и не сдавал на какое-либо поругание, а достигнутым мастерством даже и любовался, выныривая тут из душевной сумятицы ловким и скоромыслящим эстетом. Видел Буслов достаточными написанные им немногие творения. Он уже и есть состоявшийся большой писатель. Ему не представлялся важным вопрос, напишет ли он еще что-нибудь, а настойчивые попытки Чулихина поставить его перед выбором между фанатичной верой и красотами литературы и искусства он и вовсе принимал за ничто. Ему все казалось, что он смело и мощно вторгается в некую середину тех вопросов и проблем, которые мнил уже не иначе как картиной целого особого мира работающий с ним Чулихин, и это безоглядное прохождение между сциллами и харибдами нарисованных приятелем не то конечных пунктов, не то подстерегающих на каждом шагу опасностей и ловушек и было в настоящее время вершиной духовной жизни Буслова. Сам Буслов этого не понимал, воображая, будто четко и сильно стремится к цели, хотя бы и не вполне еще ясной ныне. А ведь пока была не цель, мерцающая впереди, а только суть каждодневных и ежеминутных шатаний, заключавшаяся в одолевавшей его потребности в вере при ясном сознании, что веры ему все-таки никогда не достичь. Буслов нуждался в учителе, в собеседнике, который растолковал бы ему происходящее с ним с позиций, чуждых ему и возбуждающих в нем торжествующее знание, как их опровергнуть, но он ни за что не сознался бы и самому себе в стремлении к такой духовной интриге, а потому выдумал более величественную и удобную в обращении необходимость в посреднике, в которую даже и самого себя помещал как бы от третьего лица, рассуждая не столько о своих личных земных недоумениях, сколько вообще о надобности посредничества между земным и небесным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Умиротворяюще взрывался в груди Буслова смех. Его-то не постигнет агрессивно распространяющийся Лоскутников, не заглотит на ходу, он не станет для этого простодушно грызущего тесную среду удальца комочком познанного.
- Я действительно ушел в другую область, - сказал Буслов веско, - я обратился к высшим вопросам... я и всегда был к ним обращен... а тебе открылась малость, можно сказать, азы, ты только то и понял, что должен фактически с самого начала понимать всякий культурный человек. Может быть, ничего другого тебе и не надо, и я готов даже допустить, что подход к высшим вопросам для тебя вообще закрыт. Путь так с тобой и будет! Я не хочу и не должен что-либо менять. И все-таки сообрази разницу... Ты увидел храм, красивенькую церквушку и смекнул: ага, вот символ нашей национальной идеи! А в сам храм ты не входишь и выяснять отношения с Богом не собираешься. Тебе до этого нет дела, тебе бы только загрузиться символами, почувствовать, что ты среди них в безопасности и как бы обеспечен духовными сокровищами. Что же мне думать о таком твоем состоянии, если не одно то, что тут крепкое и неизбывное простодушие и даже полная беспомощность ума и духа?
Понял Лоскутников, на которого слова Буслова упали вдруг глыбами льда, что тот берет его с собой в хождение только неким внешним образом, а внутренней связи и тепла между ними нет, и трудно даже и загадать, будут ли. Тяжко он приплелся домой, снова истощенный. Нужно ли и ходить где-то с Бусловым, сносно ли это ему будет, если он для подобных вещей слишком, кажется, прост и невежествен, как бы даже недостаточно развит? Валяясь в темноте без сна на кровати, Лоскутников обнимал себя испытующим взглядом, и все говорило за то, что он вполне разумен и объемен, он чувствовал, что не ограничен и не замкнут в некой собственной малости, не отделен резко от области истинных высших знаний, а напротив, в нем прояснилось огромное, объемлющее весь мир существо. И все же извне таинственным образом приходило указание, что он еще не готов играть роль, которую какие-то важные обстоятельства призовут играть того, кто окажется спутником Буслова.
Вот чем обернулась его попытка выйти к людям! Преобразившись, он таил от других произошедшую с ним перемену, а тут рискнул, вышел и встал перед человеком, который более или менее точно знал, что с ним делается, и сразу получилось осечка. Сразу дал он какую-то слабину, смысла и сути которой сам не способен постичь до конца. Лоскутников внутренне возвращался к себе, каким он был нынешней ночью на берегу реки, когда высказывал и доказывал что-то свое, порожденное мучительными усилиями и, может быть, снами, и теперь он с сумасшедшей, чудовищной отчетливостью разглядывал свое лицо со стороны, и ему было стыдно оттого, что на этом некрасивом лице слишком много жалобных гримас. Они наверняка были, вдвигаясь в давно не участвовавшие в откровенном общении с другими, отвыкшие высвечивать сердечную доверительность черты. Буслов мог их не и не замечать в темноте, но они, конечно же, были, и Лоскутников теперь стыдился их. Значит ли это, что все принимаемое им за нынешнее богатство его души в действительности мало чего стоит? Или просто он сам оказался недостойным сосудом для этого сокровища?
***
Буслов ступал по земле основательно и лицом держался твердости и даже некоторой уверенной красоты, да и вообще был представителен, однако в душе, бывало, прятался от этого внешнего внушительного наличия. Он забегал вдруг в замешательство, даже в робость, в болезненную чувствительность, в испуг перед темными загадками бытия. Он считал для себя унизительным это замешательство, поскольку оно носило какой-то общий, если не отвлеченный характер, не указывало на ту или иную конкретную причину и, похоже, угрожало в любой момент обернуться для Буслова ужасающей несостоятельностью всего его существа. Смятения духа бывали в нем сильны, и даже могло показаться странным, что он так каменно них умалчивал. Надо полагать, непомерное тщеславие побуждало его среди всяких произрастающих на древе жизни плодов выдавать себя за плод безупречно здоровый, не ведающий и о малейшей червоточинке. Только разговоры, которые он повел с легкомысленным Чулихиным и которые в конце концов забросили его в анекдотическое путешествие к лесному монастырю, открыли прозорливому живописцу его сомнения и колебания. Однако сам Буслов и тогда считал, что лишь должным образом, т.е. правдиво и глубоко, отвечает на чулихинские потуги оставить его большим, по крайней мере, подающим большие надежды литератором. Он, разумеется, так и не признал, что стал игрушкой в руках этого дельца, и шутка Чулихина с подменой мужского монастыря женским не выступила для него из ряда всего того, что вообще мог предложить ему довольно-таки глухой и скудно беснующийся мирок их городка.
Нет, зачем же, писательство свое он не отметал и не сдавал на какое-либо поругание, а достигнутым мастерством даже и любовался, выныривая тут из душевной сумятицы ловким и скоромыслящим эстетом. Видел Буслов достаточными написанные им немногие творения. Он уже и есть состоявшийся большой писатель. Ему не представлялся важным вопрос, напишет ли он еще что-нибудь, а настойчивые попытки Чулихина поставить его перед выбором между фанатичной верой и красотами литературы и искусства он и вовсе принимал за ничто. Ему все казалось, что он смело и мощно вторгается в некую середину тех вопросов и проблем, которые мнил уже не иначе как картиной целого особого мира работающий с ним Чулихин, и это безоглядное прохождение между сциллами и харибдами нарисованных приятелем не то конечных пунктов, не то подстерегающих на каждом шагу опасностей и ловушек и было в настоящее время вершиной духовной жизни Буслова. Сам Буслов этого не понимал, воображая, будто четко и сильно стремится к цели, хотя бы и не вполне еще ясной ныне. А ведь пока была не цель, мерцающая впереди, а только суть каждодневных и ежеминутных шатаний, заключавшаяся в одолевавшей его потребности в вере при ясном сознании, что веры ему все-таки никогда не достичь. Буслов нуждался в учителе, в собеседнике, который растолковал бы ему происходящее с ним с позиций, чуждых ему и возбуждающих в нем торжествующее знание, как их опровергнуть, но он ни за что не сознался бы и самому себе в стремлении к такой духовной интриге, а потому выдумал более величественную и удобную в обращении необходимость в посреднике, в которую даже и самого себя помещал как бы от третьего лица, рассуждая не столько о своих личных земных недоумениях, сколько вообще о надобности посредничества между земным и небесным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46