ехать или не ехать в деревню.
Глава 2
Афонин доводил грибы на печи.
Сначала он их подвялил на воздухе и теперь доводил на печи. Зима в общем-то была обеспечена. Мукой он разжился у соседки, которая до весны уехала к детям в Тверь, картошка и рыба были свои, керосином он тоже запасся.
С табаком было плохо. Как он не догадался весной его посадить? На следующий год - обязательно! Он выходил в сени, нырял в низкую дверь, там, в крытом дворе, стояла овца и смотрела на Афонина настороженным и в то же время ждущим взглядом. Он открывал ворота и шел гулять по окрестностям с этой овцой, как с собачкой. Овечка щипала пожухлую траву, а Афонин крутил самокрутки с махоркой, курил и думал о жизни. Не о своей жизни он думал, а в целом.
В целом картина складывалась безрадостная. Ну то есть в такую яму летит человечество, что остается удивляться, как этого никто не видит. Более того, некоторые глупцы даже ликуют:
наконец-то зажили! Дурачки. Овечка, честное слово, и то умнее.
- Маня, Маня! Не удаляйся.
Неужели люди не видят, что на носу конец света? Что в двадцать первый век мы вступаем полные вражды и ненависти друг к другу? Что Земля уже с трудом выносит поганцев людей на своем теле? И действительно, что хорошего дали люди Земле? Ну хоть что-нибудь хорошего они дали?
Ничего ровным счетом! Искорежили, замусорили, отравили... "Да нет, - вслух говорил Афонин, - это не пессимизм, это реальность". И что удивительно. Казалось бы, достигли такого технического уровня, что практически все человечество могло бы забыть, что такое борьба за выживание, спокойно работать, творить... Так нет!
Постоянное и устойчивое озлобление всех против всех. Богатые против бедных, бедные против богатых, мусульмане против христиан, католики против православных, православные друг с другом разобраться не могут. Боже, Боже... Неужели никто не спасется?
Как-то даже обидно. Не страшно, а именно обидно. Все впустую. Жизнь и деяния тысяч поколений впустую...
На берегу в кустах были спрятаны удочка и банка с червями. Афонин сделал заброс в любимый свой омуток, здесь Топча умеряла бурный норов - поплавок подолгу кружился на одном месте, можно было положить удилище, развести костерок. Так Афонин и сделал. На воду, на траву падали желтые листья, пригревало неяркое солнце, и знакомая ещё по школьным годам сладкая осенняя грусть заставила забыть мировые проблемы. Даже о поплавке на время забылось, Афонин погрузился в мечты.
Из оцепенения его вывел голос почтальонши.
- Игорь Иваныч, а Игорь Иваныч, - каким-то встревоженным голосом окликнула она его. - Вам из Москвы телеграмма, еле вас отыскала.
Глава 3
Мария знала о махинациях Блинова столько, что при желании могла усадить на скамью подсудимых не только его самого, но и с десяток его подельников. Но ни раньше, н" теперь она об этом не думала. Как не думала она и о том, что одной из причин её похищения как раз и является чрезмерная её информированность.
Она думала об элементарной справедливости. А справедливость эта, элементарная, теперь ей казалась столь же недосягаемой, как и личная свобода. Блинов - вор и мошенник на свободе, а она здесь, по сути, страдает изза него! И никогда ни за что он не станет платить за нее... У него же откровенно двойная мораль: нищим на людях он подает, на какой-то встрече с учащимися не глядя выложил для лицея тысячу долларов. Но за неё он не даст и рубля.
Значит, она обречена. Сколько это может продолжаться? Полгода? Год?
А дальше? А дальше или она сама здесь умрет, или похитители примут естественное в таких случаях решение...
Думать об этом не хотелось. Она закрывала глаза, и перед ней вновь возникал "Белый дом". Взрывы снарядов, пламя из окон. Черная копоть по белой стене. И вспоминалась та роковая ночь с третьего на четвертое, когда Блинов трясущейся рукой не успевал набирать телефонные номера своих знакомых.
"Что? Все? К Останкино едут? Мать твою, телевидение отрубилось, они захватили, подонки! Черт возьми, куда же делся ОМОН?" "Слушаешь "Открытое радио"? Они уже там!" "Слушай, самый момент!" "Сволочи! Мразь!
Что же делать теперь?"
Его голос срывался от страха, и Мария смотрела и думала, почему она раньше не понимала, кто он такой.
На следующий день он кричал ей:
- Дура! Уйди с балкона, тебя же зацепит! - В его голосе уже не было страха. Наоборот, он не скрывал своего ликования от каждого залпа, от того, что горит мятежный парламент.
Она стояла на балконе и смотрела, как с моста танки, издали такие игрушечные, методично бьют по огромному дому, набитому людьми.
- Машенька, пойдем отсюда, - умоляла Даниловна, стоя за балконной дверью. - Что тут смотреть, пойдем.
Мария оставалась на балконе, слушала и смотрела. Осенний ветер гулял над Москвой-рекой, слезы текли по её щекам, но она не замечала ни ветра, ни слез. Внизу, на набережной, группа парней в кожаных куртках при каждом залпе кричала "ура".
Когда вернулась в квартиру, сказала:
- Я не очень-то им сочувствовала, я к ним присматривалась. Но теперь я на их стороне. А тех, кто ликует сейчас, я придушила б своими руками.
- То есть и меня? - спросил он.
- И тебя, - сказала она. Выпила водки и легла на диван.
И теперь она думала, как можно после всего этого надеяться, что он её выкупит. Нет, это конец. Страх почему-то прошел. Видимо, и бояться устает человек. Осталась лишь горечь.
Горечь за свою женскую глупость, за свою жадность. Променять Игоря на это чудовище! И ради чего? Ведь она всегда знала, что деньги - это ещё не счастье. Да, без них плохо, но с ними, оказывается, бывает ещё хуже.
Она легла на живот, спрятала в подушку лицо и негромко завыла. Игорь, Игорь...
То ли от него самого, то ли от его стихов веяло какой-то ледяной гениальностью. Он читал, стоя на фоне густо-синего зимнего вечера:
Когда пробьет последний час, Уходим в бесконечный холод.
Но мой уход - всего лишь повод Взглянуть со стороны на вас.
И ещё одна деталь запомнилась на всю жизнь. За те несколько дней, что они были одни до приезда Блинова, Отраднов несколько раз начинал разговор о том, что хотел бы жить так:
полгода - в городе, полгода - в деревне. Она не понимала его, спрашивала:
- В деревне - это здесь?
- Нет-нет, это дача, какая это деревня? Летом здесь столпотворение, как в Измайлове.
И он ей рассказывал о родине предков, об острове, окруженном огромным, как море, озером, где берега сливаются с линией горизонта, о лодках, лошадях, о безлюдье.
Она осторожно ему возражала: на таком острове он не высидит и недели. И потом, зачем этот остров, когда есть прекрасная дача?
- Знаешь, что для меня эти дачи? - Он слегка раздражался. - Это прижизненное кладбище горожан. На кладбище - вечный покой, тут временный.
- А в твоей деревне? - возражала она.
- Там все другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Глава 2
Афонин доводил грибы на печи.
Сначала он их подвялил на воздухе и теперь доводил на печи. Зима в общем-то была обеспечена. Мукой он разжился у соседки, которая до весны уехала к детям в Тверь, картошка и рыба были свои, керосином он тоже запасся.
С табаком было плохо. Как он не догадался весной его посадить? На следующий год - обязательно! Он выходил в сени, нырял в низкую дверь, там, в крытом дворе, стояла овца и смотрела на Афонина настороженным и в то же время ждущим взглядом. Он открывал ворота и шел гулять по окрестностям с этой овцой, как с собачкой. Овечка щипала пожухлую траву, а Афонин крутил самокрутки с махоркой, курил и думал о жизни. Не о своей жизни он думал, а в целом.
В целом картина складывалась безрадостная. Ну то есть в такую яму летит человечество, что остается удивляться, как этого никто не видит. Более того, некоторые глупцы даже ликуют:
наконец-то зажили! Дурачки. Овечка, честное слово, и то умнее.
- Маня, Маня! Не удаляйся.
Неужели люди не видят, что на носу конец света? Что в двадцать первый век мы вступаем полные вражды и ненависти друг к другу? Что Земля уже с трудом выносит поганцев людей на своем теле? И действительно, что хорошего дали люди Земле? Ну хоть что-нибудь хорошего они дали?
Ничего ровным счетом! Искорежили, замусорили, отравили... "Да нет, - вслух говорил Афонин, - это не пессимизм, это реальность". И что удивительно. Казалось бы, достигли такого технического уровня, что практически все человечество могло бы забыть, что такое борьба за выживание, спокойно работать, творить... Так нет!
Постоянное и устойчивое озлобление всех против всех. Богатые против бедных, бедные против богатых, мусульмане против христиан, католики против православных, православные друг с другом разобраться не могут. Боже, Боже... Неужели никто не спасется?
Как-то даже обидно. Не страшно, а именно обидно. Все впустую. Жизнь и деяния тысяч поколений впустую...
На берегу в кустах были спрятаны удочка и банка с червями. Афонин сделал заброс в любимый свой омуток, здесь Топча умеряла бурный норов - поплавок подолгу кружился на одном месте, можно было положить удилище, развести костерок. Так Афонин и сделал. На воду, на траву падали желтые листья, пригревало неяркое солнце, и знакомая ещё по школьным годам сладкая осенняя грусть заставила забыть мировые проблемы. Даже о поплавке на время забылось, Афонин погрузился в мечты.
Из оцепенения его вывел голос почтальонши.
- Игорь Иваныч, а Игорь Иваныч, - каким-то встревоженным голосом окликнула она его. - Вам из Москвы телеграмма, еле вас отыскала.
Глава 3
Мария знала о махинациях Блинова столько, что при желании могла усадить на скамью подсудимых не только его самого, но и с десяток его подельников. Но ни раньше, н" теперь она об этом не думала. Как не думала она и о том, что одной из причин её похищения как раз и является чрезмерная её информированность.
Она думала об элементарной справедливости. А справедливость эта, элементарная, теперь ей казалась столь же недосягаемой, как и личная свобода. Блинов - вор и мошенник на свободе, а она здесь, по сути, страдает изза него! И никогда ни за что он не станет платить за нее... У него же откровенно двойная мораль: нищим на людях он подает, на какой-то встрече с учащимися не глядя выложил для лицея тысячу долларов. Но за неё он не даст и рубля.
Значит, она обречена. Сколько это может продолжаться? Полгода? Год?
А дальше? А дальше или она сама здесь умрет, или похитители примут естественное в таких случаях решение...
Думать об этом не хотелось. Она закрывала глаза, и перед ней вновь возникал "Белый дом". Взрывы снарядов, пламя из окон. Черная копоть по белой стене. И вспоминалась та роковая ночь с третьего на четвертое, когда Блинов трясущейся рукой не успевал набирать телефонные номера своих знакомых.
"Что? Все? К Останкино едут? Мать твою, телевидение отрубилось, они захватили, подонки! Черт возьми, куда же делся ОМОН?" "Слушаешь "Открытое радио"? Они уже там!" "Слушай, самый момент!" "Сволочи! Мразь!
Что же делать теперь?"
Его голос срывался от страха, и Мария смотрела и думала, почему она раньше не понимала, кто он такой.
На следующий день он кричал ей:
- Дура! Уйди с балкона, тебя же зацепит! - В его голосе уже не было страха. Наоборот, он не скрывал своего ликования от каждого залпа, от того, что горит мятежный парламент.
Она стояла на балконе и смотрела, как с моста танки, издали такие игрушечные, методично бьют по огромному дому, набитому людьми.
- Машенька, пойдем отсюда, - умоляла Даниловна, стоя за балконной дверью. - Что тут смотреть, пойдем.
Мария оставалась на балконе, слушала и смотрела. Осенний ветер гулял над Москвой-рекой, слезы текли по её щекам, но она не замечала ни ветра, ни слез. Внизу, на набережной, группа парней в кожаных куртках при каждом залпе кричала "ура".
Когда вернулась в квартиру, сказала:
- Я не очень-то им сочувствовала, я к ним присматривалась. Но теперь я на их стороне. А тех, кто ликует сейчас, я придушила б своими руками.
- То есть и меня? - спросил он.
- И тебя, - сказала она. Выпила водки и легла на диван.
И теперь она думала, как можно после всего этого надеяться, что он её выкупит. Нет, это конец. Страх почему-то прошел. Видимо, и бояться устает человек. Осталась лишь горечь.
Горечь за свою женскую глупость, за свою жадность. Променять Игоря на это чудовище! И ради чего? Ведь она всегда знала, что деньги - это ещё не счастье. Да, без них плохо, но с ними, оказывается, бывает ещё хуже.
Она легла на живот, спрятала в подушку лицо и негромко завыла. Игорь, Игорь...
То ли от него самого, то ли от его стихов веяло какой-то ледяной гениальностью. Он читал, стоя на фоне густо-синего зимнего вечера:
Когда пробьет последний час, Уходим в бесконечный холод.
Но мой уход - всего лишь повод Взглянуть со стороны на вас.
И ещё одна деталь запомнилась на всю жизнь. За те несколько дней, что они были одни до приезда Блинова, Отраднов несколько раз начинал разговор о том, что хотел бы жить так:
полгода - в городе, полгода - в деревне. Она не понимала его, спрашивала:
- В деревне - это здесь?
- Нет-нет, это дача, какая это деревня? Летом здесь столпотворение, как в Измайлове.
И он ей рассказывал о родине предков, об острове, окруженном огромным, как море, озером, где берега сливаются с линией горизонта, о лодках, лошадях, о безлюдье.
Она осторожно ему возражала: на таком острове он не высидит и недели. И потом, зачем этот остров, когда есть прекрасная дача?
- Знаешь, что для меня эти дачи? - Он слегка раздражался. - Это прижизненное кладбище горожан. На кладбище - вечный покой, тут временный.
- А в твоей деревне? - возражала она.
- Там все другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44