Мы догадались, что их нет,
по тишине в загонах; теперь надо торопиться загнать детенышей
на кормление, приготовить соложенный овес и все для купания.
Мысли теперь только о том, чтобы не думать о случившемся; мы
работали, стараясь забыть, что остались совсем одни, без
лошади, на которой можно было бы преодолеть шесть лиг до Пуана,
с запасом провизии на неделю, и даже на бродяг теперь
полагаться не приходилось, с тех пор как в окрестных поселках
распустили нелепые слухи о том, что мы выращиваем манкуспий,
никто не решается подойти близко, боясь неизвестной заразы.
Только если хватит здоровья, мы сможем преодолеть эту злую
тяжесть, которая наваливается на нас к полудню, посередине
завтрака (кто-то готовит на скорую руку банку языка, другая
открывает банку с горохом, жарит яичницу с ветчиной), и -
прощай мысль не спать в сиесту, полумрак и прохлада спальни
удерживают нас крепче, чем двери с двойными засовами. Только
сейчас вспомнили мы о наших ночных мучениях, об этом любопытном
просветленном помрачении, если можно так выразиться. Утром,
когда мы встали, нам казалось, что все предметы, к примеру
платяной шкаф, вращаются с переменной скоростью; то и дело
отклоняясь от оси вращения в какую-нибудь одну сторону, скажем
вправо, и в то же время сквозь расплывчатое мелькание
просвечивал настоящий шкаф, незыблемо стоящий на своем месте.
Недолго думая, мы распознали проявления Cyclamen'a, меры были
приняты, и очень скоро мы снова в форме, готовые приняться за
работу. Гораздо хуже бывает, если посередине сиесты (когда
солнце грубо вдвигает вещи в их контуры и они так похожи сами
на себя) в загоне для взрослых манкуспий слышится оживленный
шум и болтовня, а это значит, что манкуспий чем-то взволнованы
и решили прервать отдых, во время которого должны набирать вес.
Выходить не хочется, полуденное солнце - верная цефалея, а как
можно сейчас подвергаться такому риску, когда все зависит от
нашей работы. Не хочется, но придется, потому что невозможно
больше оставаться в доме, когда из загонов доносится странный,
небывалый шум; наскоро проведя тайный совет, мы выходим в
пробковых шлемах, кто-то бежит к клеткам с кормящими
манкуспиями, другой проверяет засовы на воротах, уровень воды в
цистерне австралийского производства, третья смотрит, не
прокрался ли в загон дикий кот или лисица. Едва мы успеваем
добраться до входа в загоны, как уже ослеплены солнцем,
выцвечены языками белого пламени, как альбиносы; в
замешательстве мы смотрим друг на друга, все еще думая
приступить к работе, но - поздно: синдром Belladonna
заставляет нас, обессилевших, поскорей укрыться в глубокой тени
навеса. Учащенный пульс; красные лица; зрачки расширены. Резко
повышенное внутричерепное и артериальное давление. Сильные
колющие и режущие боли. Цефалея - как удары молота. При каждом
шаге словно молотом ударяет по затылку. Боль полосует мозг.
Колющие, режущие и разрывные боли - мозг словно
расплескивается. Если нагнуться, еще хуже: он словно
вываливается из черепа и глаза как будто вытекают из орбит
("Как будто", "словно" - нет, этого не описать.) Звуки,
движение, свет - невыносимо! И вдруг все проходит; прохлада,
тень - и вдруг все проходит, и мы в благостном изумлении, нам
хочется бегать и трясти головой, не веря, что всего минуту
назад... Но - работа ждет, и теперь нам кажется, что манкуспии
разволновались, потому что им не хватает воды, потому что нет
Леонор и Припадочного, - а манкуспии очень чувствительны и
наверняка заметили их отсутствие, - и, может быть, потому, что
их озадачило изменение в распорядке утренних работ, наша
неловкость, наша спешка.
Поскольку стрижки сегодня нет, один из нас, по графику,
занимается спариванием и контрольным взвешиванием; нетрудно
заметить, что за эти сутки состояние детенышей резко
ухудшилось. Матери плохо едят, долго нюхают соложенный овес,
прежде чем снизойти и откусить хоть маленький кусочек нежной
питательной пасты. Молча выполняем мы последние работы; теперь
приближение ночи имеет для нас иной смысл, в который мы не
хотим особенно вдумываться, но уже не расходимся, как раньше,
подчиняясь строго установленному порядку, и думаем о Леонор, о
Припадочном и о манкуспиях в их загонах. Закрыть дверь дома -
значит оставить мир один, бросить его на произвол безначального
хаоса ночи. Мы входим в дом робко, стараясь оттянуть момент, но
не в силах откладывать далее, а потому отвечаем друг другу
уклончиво, не глядя, и только ночь следит за нами, как огромный
глаз.
К счастью, сегодня хочется спать - перегрелись, работая
на солнце, усталость оказывается сильнее, чем невысказанная
тревога, и мы засыпаем прямо среди холодных остатков обеда -
начатой яичницы и смоченной в молоке булки, с трудом дожевывая
их. Что-то снова царапается в окне ванной, кто-то быстро,
боязливо пробегает по крыше; ни ветерка, в небе - полная луна,
и петухи распелись бы еще до полуночи, будь у нас петухи. Молча
ложимся мы, наощупь передавая друг другу последние таблетки. И
вот свет погашен - неверно, света попросту нет, и дом стоит
темной ямой, а снаружи разлился свет полнолунья, - и все-таки
хочется перемолвиться хоть словом, но речь не заходит дальше
завтрашнего утра: как раздобыть продукты, добраться до поселка.
Мы засыпаем. Проходит час, не больше; пепельный лучик света,
падающий в окно, не успел добраться до кровати. Но вот все
вскочили и сидят в кроватях в темноте - в темноте лучше
слышно. Что-то случилось с манкуспиями; глухой шум превратился
то ли в яростный, то ли в испуганный рев, в котором различимы
пронзительные завывания самок и хриплые, воющие голоса самцов;
вдруг все стихает - и тишина, как гром, раскатывается по дому,
но вот снова волна отчаянных звуков накатывается сквозь темноту
издалека. Выходить мы и не думаем, с нас достаточно того, что
мы слышим, сидя в кроватях; один из нас сомневается, откуда
идет вой, снаружи или изнутри, потому что временами кажется,
что звуки рождаются прямо здесь, в доме, и целый час нас
донимают типичные симптомы Aconitum'a, при котором все
смешивается и непонятно, то ли это так, то ли наоборот. Да, это
цефалея, и такая ужасная, что описать нельзя. Череп лопается, и
словно раскаленным железом жгут мозг, мохнатую шею; горячий,
тоскливый озноб страха. Распирающая тяжесть в области лба,
словно там свинец, рвущийся наружу, словно все твое существо
хочет выломать лобную кость.
1 2 3 4 5
по тишине в загонах; теперь надо торопиться загнать детенышей
на кормление, приготовить соложенный овес и все для купания.
Мысли теперь только о том, чтобы не думать о случившемся; мы
работали, стараясь забыть, что остались совсем одни, без
лошади, на которой можно было бы преодолеть шесть лиг до Пуана,
с запасом провизии на неделю, и даже на бродяг теперь
полагаться не приходилось, с тех пор как в окрестных поселках
распустили нелепые слухи о том, что мы выращиваем манкуспий,
никто не решается подойти близко, боясь неизвестной заразы.
Только если хватит здоровья, мы сможем преодолеть эту злую
тяжесть, которая наваливается на нас к полудню, посередине
завтрака (кто-то готовит на скорую руку банку языка, другая
открывает банку с горохом, жарит яичницу с ветчиной), и -
прощай мысль не спать в сиесту, полумрак и прохлада спальни
удерживают нас крепче, чем двери с двойными засовами. Только
сейчас вспомнили мы о наших ночных мучениях, об этом любопытном
просветленном помрачении, если можно так выразиться. Утром,
когда мы встали, нам казалось, что все предметы, к примеру
платяной шкаф, вращаются с переменной скоростью; то и дело
отклоняясь от оси вращения в какую-нибудь одну сторону, скажем
вправо, и в то же время сквозь расплывчатое мелькание
просвечивал настоящий шкаф, незыблемо стоящий на своем месте.
Недолго думая, мы распознали проявления Cyclamen'a, меры были
приняты, и очень скоро мы снова в форме, готовые приняться за
работу. Гораздо хуже бывает, если посередине сиесты (когда
солнце грубо вдвигает вещи в их контуры и они так похожи сами
на себя) в загоне для взрослых манкуспий слышится оживленный
шум и болтовня, а это значит, что манкуспий чем-то взволнованы
и решили прервать отдых, во время которого должны набирать вес.
Выходить не хочется, полуденное солнце - верная цефалея, а как
можно сейчас подвергаться такому риску, когда все зависит от
нашей работы. Не хочется, но придется, потому что невозможно
больше оставаться в доме, когда из загонов доносится странный,
небывалый шум; наскоро проведя тайный совет, мы выходим в
пробковых шлемах, кто-то бежит к клеткам с кормящими
манкуспиями, другой проверяет засовы на воротах, уровень воды в
цистерне австралийского производства, третья смотрит, не
прокрался ли в загон дикий кот или лисица. Едва мы успеваем
добраться до входа в загоны, как уже ослеплены солнцем,
выцвечены языками белого пламени, как альбиносы; в
замешательстве мы смотрим друг на друга, все еще думая
приступить к работе, но - поздно: синдром Belladonna
заставляет нас, обессилевших, поскорей укрыться в глубокой тени
навеса. Учащенный пульс; красные лица; зрачки расширены. Резко
повышенное внутричерепное и артериальное давление. Сильные
колющие и режущие боли. Цефалея - как удары молота. При каждом
шаге словно молотом ударяет по затылку. Боль полосует мозг.
Колющие, режущие и разрывные боли - мозг словно
расплескивается. Если нагнуться, еще хуже: он словно
вываливается из черепа и глаза как будто вытекают из орбит
("Как будто", "словно" - нет, этого не описать.) Звуки,
движение, свет - невыносимо! И вдруг все проходит; прохлада,
тень - и вдруг все проходит, и мы в благостном изумлении, нам
хочется бегать и трясти головой, не веря, что всего минуту
назад... Но - работа ждет, и теперь нам кажется, что манкуспии
разволновались, потому что им не хватает воды, потому что нет
Леонор и Припадочного, - а манкуспии очень чувствительны и
наверняка заметили их отсутствие, - и, может быть, потому, что
их озадачило изменение в распорядке утренних работ, наша
неловкость, наша спешка.
Поскольку стрижки сегодня нет, один из нас, по графику,
занимается спариванием и контрольным взвешиванием; нетрудно
заметить, что за эти сутки состояние детенышей резко
ухудшилось. Матери плохо едят, долго нюхают соложенный овес,
прежде чем снизойти и откусить хоть маленький кусочек нежной
питательной пасты. Молча выполняем мы последние работы; теперь
приближение ночи имеет для нас иной смысл, в который мы не
хотим особенно вдумываться, но уже не расходимся, как раньше,
подчиняясь строго установленному порядку, и думаем о Леонор, о
Припадочном и о манкуспиях в их загонах. Закрыть дверь дома -
значит оставить мир один, бросить его на произвол безначального
хаоса ночи. Мы входим в дом робко, стараясь оттянуть момент, но
не в силах откладывать далее, а потому отвечаем друг другу
уклончиво, не глядя, и только ночь следит за нами, как огромный
глаз.
К счастью, сегодня хочется спать - перегрелись, работая
на солнце, усталость оказывается сильнее, чем невысказанная
тревога, и мы засыпаем прямо среди холодных остатков обеда -
начатой яичницы и смоченной в молоке булки, с трудом дожевывая
их. Что-то снова царапается в окне ванной, кто-то быстро,
боязливо пробегает по крыше; ни ветерка, в небе - полная луна,
и петухи распелись бы еще до полуночи, будь у нас петухи. Молча
ложимся мы, наощупь передавая друг другу последние таблетки. И
вот свет погашен - неверно, света попросту нет, и дом стоит
темной ямой, а снаружи разлился свет полнолунья, - и все-таки
хочется перемолвиться хоть словом, но речь не заходит дальше
завтрашнего утра: как раздобыть продукты, добраться до поселка.
Мы засыпаем. Проходит час, не больше; пепельный лучик света,
падающий в окно, не успел добраться до кровати. Но вот все
вскочили и сидят в кроватях в темноте - в темноте лучше
слышно. Что-то случилось с манкуспиями; глухой шум превратился
то ли в яростный, то ли в испуганный рев, в котором различимы
пронзительные завывания самок и хриплые, воющие голоса самцов;
вдруг все стихает - и тишина, как гром, раскатывается по дому,
но вот снова волна отчаянных звуков накатывается сквозь темноту
издалека. Выходить мы и не думаем, с нас достаточно того, что
мы слышим, сидя в кроватях; один из нас сомневается, откуда
идет вой, снаружи или изнутри, потому что временами кажется,
что звуки рождаются прямо здесь, в доме, и целый час нас
донимают типичные симптомы Aconitum'a, при котором все
смешивается и непонятно, то ли это так, то ли наоборот. Да, это
цефалея, и такая ужасная, что описать нельзя. Череп лопается, и
словно раскаленным железом жгут мозг, мохнатую шею; горячий,
тоскливый озноб страха. Распирающая тяжесть в области лба,
словно там свинец, рвущийся наружу, словно все твое существо
хочет выломать лобную кость.
1 2 3 4 5